Художник Её Высочества

— Задним числом я думаю, ты правильно мне адскую дискотеку у Гжимултовского показала. Инквизицию — мужчины придумали. Наворотили глупостей во имя Христова и истребляли ведь слабых, Поц Додики советские, быдловато-гадливые! Чем женщина может ответить, кроме дурного крика? А их на дыбу, в костер. На одного колдуна — тысяча колдуний. Честно? Сколько среди них хорошеньких было. Щёчки, глазки, волосы у девушек — игра на струнах лунного света. У меня есть возможность их поласкать, но вместо этого я кожу сдираю. Если сорокалетний мужик не в состоянии совратить шестнадцатилетнюю, жрёт, свинья, на ночь, что кошмары снятся, брюхо на бёдрах, яйца растекаются, ума и авантажности нет, тогда этому отяжелевшему неинтересному бесполезному скоту хочется мучить. Понятно, когда по-честному: мужчина сильнее? — привяжи одну руку к телу. Если у тебя на неё нож, чтобы и у неё на тебя был, на паритетных началах. Тогда и делай, что задумал, фашист советский: пытай, режь, остальное. Только мне кажется, не станет Поц Додик этого делать, зная, что того же себе дождется. Мучить слабого не велика доблесть. Ты попробуй наброситься на спецназовца спереди, вооруженного до зубов. То-то же! Все насильники и маньяки меня очень хорошо поняли, но снова, трусы, возьмутся за своё сукаблягавно, нападать сзади. Есть за что презирать мужиков. Есть! Дохристианские язычники автоматически в адовы концлагеря попадали справедливо? Терзайте их, у них нет молитвенников! Индейцы виноваты в том, что от предков им достались вместо христианских идолов тотемы? Вот и получается: Иисусик — садиствующий скот, как его попы. Даже если это не так, всё равно бездарь, раз не смог объяснить популярно, как надо, без крови. Магомет такой же далбон, если после его объяснительных записок магометане открыты к диалогу, как бульдозер. На белом свете делай, что хочешь, ничего нельзя запрещать. Кроме одного — убивать людей. Поц Додикам Христа Магометыча за то, что столько людей истребили, еще долго надо грехи замаливать. Аби, может, проснемся? Представляешь: тихо лежим себе на диванчике, обнявшись… разве плохо?

Молчит его королева, нет искры.

— Сердце мое пожирают змеи, — вызверился на долговязого шута. — Вина дай! Жжёт в груди!

Долговязый, даже когда встал на колено, вручая кубок, всё равно бровь к брови художнику.

— Что ты тут передо мной ломаешься с гибкостью лома?! — срывая с фигляра маску, резинки только больно щелкнули по рукам. — Вот те на!

Под маской Гжимултовский собственной персоной.

— Ладно, Влчек, она наградила меня за это тысячей поцелуев и одним жареным цыпленком, а вы-то какого рыжего? Не пожрать, а полакомиться? У вас тоже синдром, как у той религиозной больной, при приближении к церкви испытывавшей навязчивое желание произнести богохульные слова? Что её чрезвычайно тяготило. Эх вы, заговорщики с чистыми попками!

— Скучно жить, если нет места шутовству. Признай?

— Пуркуа это я должен признавать? Жить вообще вредно, знаете ли. Тюхнем что ли?

Они тюхнули винца, а время, между прочим… Жить-то осталось…

— Девки готовят новое блюдо — картоху с тушенкой, вместо старого — тушенки с картохой. Влчек, может, подскажете правильную линию поведения?

— Могу предложить только вина.

— Да, я понимаю. Уроды доски возят на машинах по дороге. Им, уродам, недоступно наслажденье битвой жизни, тяжесть досок их пугает.

До финала полчаса. Абигель молчит, Париж взбесился, а у него всего по бортику. Помешайте хотя бы, а то пенка убежит.

Но интересно. Должно быть интересно художнику, если он художник. Позади изменяющихся форм лежит не подверженная изменениям действительность. Чистую реальность, дух, скрытый в материи, художники во все времена вызывали с помощью фантазии, подпинывая её, трусливую сучку, жмущуюся сосками к земле. Молились тайне тайн — сновидениям, использовали случайности, развивали сюрреалистические построения до того, что заходили порой в тупик, глаза в кучу. Абстракционисты так просто повернулись спиной к вещам. Собрали всех на дикотеку, а сами улеглись спать. Понимаешь это, фигуративный живописец Степан Бумажный? Если понимаешь — терпи короля абстракционистов Штефана французкого.

Пятнадцать минут до казни. Ударило фрикасе. Барабанная дробь раздробила глыбу мистерийного гула сначала на щебёнку угасающих разговоров, потом в песок междометий, пыль шорохов и настала абсолютная тишина.

Степан скрестил руки на груди, выставил правую ногу вперед (она же правая!) и сказал:

— Ну, что, скоро козырек прорастет от нетерпения?

— Смерть королю! — взревели, истомившиеся в ожидании, парижане.

— Зажмурь кадык, народ советский, одна нога в прошлом, другая в будущем, между ног — страшная действительность, — парировал король и плюнул в толпу. — Разорались тут, придурки, рот на распашку, язык на плечо.

Появились палач и плаха. Три минуты до казни. Глашатай поднял руку.

— Последнее желание короля и королевы!

Две минуты до казни. Стрелки часов почти слиплись по вертикали.

— У меня нет последнего желания, — слова королевы. — Очень хочется отдохнуть от всего.