Художник Её Высочества

— Теперь я знаю, как чувствуют себя девочки в платьицах, — проговорил, разглядывая на экране звезду Бетельгейзе диаметром пятьсот миллионов километров.

Справка: диаметр земного Солнца чуть больше одного миллиона километров, а расстояние от Земли до Солнца сто пятьдесят миллионов километров. Шевелюшечку не хватает до классических ста пятидесяти пяти миллионов.

Платон говорил: характер национальной музыки не может измениться без изменения обычаев и институтов государства. Спору нет, не к лицу тому же англичанину, надравшись эля в пабе, выражать единство нации качанием с соседями. Что естественно для немца, неприемлемо для англичанина. Чопорный англичанин быстрее отдастся душой нескончаемому звуку волынки длительностью в путь корабля, бегущего вдоль береговой линии «туманного Альбиона». Индуса запросто шокировать, пригласив на концерт русского ансамбля песни и пляски. Индус стыдливо закроет глаза, когда из глубины сцены под крики гармошки на зрителя выступит милая девушка, раскроет руки в стороны и взвизгнет «Ух!» Для индуса это то же самое, что для русского мужчины сидящая в короткой юбке женщина, с разудалым криком «Ух!» раздвигающая ноги. Обычаи, своеобразие момента, генетическое озорство истории. Обо всем этом медленно думал Степан, слушая затейливую музыку.

Шагающие деревья, а на самом деле живые организмы, питались, разносимыми ветром, спорами. По объяснениям Терентия, имели внутри ствола множество воздушных мешков, которые, сокращаясь, поочередно вступали в работу, создавая постоянный ток воздуха вместе со спорами на пучки фильтрующих и одновременно звучащих струн. Конструкция не нова. Земные киты так же процеживают воду, задерживая в китовом усе планктон. Мало того, что во время кормления создавалось ощущение, будто питается органый инструмент, музыка стала формой коммуникации. Вместо слов — высота звука, и ноты, получается, что для землян письменность. Едят — музыка, беседуют — музыка, и ругаются, если ругаются, — тоже музыка. Но особенно поразили непривычные уху гармонические соотношения. Пародоксальная смесь какофонии намеренных ошибок с гармонией. Структурную сложность земной музыки с местной нельзя сравнивать, если даже в деструктивной части чужая музыка выше земной в части совершенной на порядок. Теперь и глухому ясно: к примеру, «Виртуозы Москвы» играть не умеют вообще. Так же можно бренчать на пне.

Степан улетел утром, вернулся к вечеру. Утром дёрганный ветер, дождь унижали город, а к вечеру стало так славно: умытые улицы, зелень маслянисто блестит, дышится легко, будто никогда не курил.

Сначала сидели, задрав подбородки, потом упали на газон спинами и надолго замолчали, ощупывая глазами горизонт. Небожители давили на небе мускатный виноград.

— Закат какой придурошный, — сказал Вильчевский

— Да-а-а… — ответил Бумажный.

Через некоторое время Степан сел по буддистки, продекламировал:

— Закат горит кровавой точкой бургундского вина.

Бородатый обернулся.

— Ты на что намекаешь, парубок?

Степан не ответил, завалился на спину, задумался. А через минуту отпустил поэтически дребезжащим голосом:

— Если небо умирает, солнце валится на дно, это только означает — закат лучшее вино.

— На стихирии потянуло?

— Если человек талантливый, он талантлив во всем.

— Хочешь сказать, если мы не в состоянии сочинять вирши, то и в живописи бездари?

Отмахнулся, а через некоторое время выдал:

— Закат горит кровавой точкой бургундского вина, это только означает — надо пить его до дна.

— «Означает» инвалидно звучит. Не чувствуешь?

— Лучше придумай. Вань, какая рифма может быть на «точку»?

Вильчевский пожал плечами.

— Шут его знает… Точка, точка… Ну бочка, дочка, почка… кочка… Отстань!

— Какая ещё кочка?! Мы о закате, — покатался-покатался по газону и подкатился к кедам Вильчевского. — Слушай. Я сижу болотной кочкой, я ворую тот пейзаж, что природа предложила бальным платьем под заказ. Клёво?

— Клёво, клёво… Болотная кочка-клептоманка, имеющая склонность баловаться пейзажизмом после воровства бальных платьев, — и тоже вдруг задумчиво скривился. — Позади стоит прохожий, коментирует своё: я прохожий, ты художник, э-э…

— Что ты мажешь ё-маё?!

Они заржали.

— Да-а-а, стихоплёты из нас.

Уставились на закат. Но Степан через минуту запохлопывал ресницами. Сладкий Зевса глагол не давал ему покоя.

— Пью пейзаж, пишу картину, но прохожий дышит в спину, коментируя своё…

— Неймёться тебе?

— Отвали на полштанины.

Вильчевский отвалил.

— Пью пейзаж, пишу этюд и развязываю руки тем кто выйдет на поруки после живописи в свет.

— Что-то у тебя какая-то питейная тема преобладает. Может правда? Рабочий день позади, я вон сегодня «Сирень» в салоне продал, деньгов полный карман… Отметить бы. В пивбарчик, да по кружечке. Чё там пить закаты-то беспробудно.

Степан не отреагировал, а всё катался по траве с живота на спину, со спины на живот, подпирал щёки кулаками и закатывал очи. Когда дружок его уже возвращался, в руке бутылка борматухи с кровавой точкой, Степан ещё издали заорал:

— Я художник полосую вены бритвой, как рисую!

— Откуда, спрашивается, у болотной кочки бритва?