Художник Её Высочества

Замер, прислушиваясь, в принципе готовый к активным действиям а ля Бадя-Форшмак. Но уж больно молодой человек серьезно в чем-то убеждал. Так сердцееды с дамами не разговаривают. Всё смешливей и пошлее, если тру-ля-ля. Неудобно как-то стало. Подкрался, получается, подслушивает, подглядывает. Не зная, что предпринять, отступил в кабинет профессора, стараясь сохранить угол, при котором в зеркале видна картинка из кухни. Больно наехал копчиком на угол письменного стола, сморщился. Если сесть в кресло, разговорщиков-заговорщиков в зеркале видно как на ладони. Сел, схватил пальцами мочки ушей. Дурацкое положение!

Перед ним на столе в бронзовой розетке необычное кольцо без камня. Случайные выступы, заблудившиеся декоративные бороздки, нечаянных размеров шарики, припаянные даже с боков, где их не должно быть, соседние пальцы натрут.

В зеркале картинка изменилась. Оторвался от кольца, краем глаза увидев движение. Парень замолчал, обнял Абигель. А та улеглась ему головой на плечо, закрыла глаза. Прямо Персей и Андромеда. Морду надо бить за такие скульптурные композиции! Сжал челюсти, ожидая перемены в эротическую сторону. «Обрадуйте, голубчики. Исстегаю крапивой, исполосую, как британский флаг!» В голове зазмеилась конкретная мысль: то это кольцо или не то, неважно, а если надеть на средний палец вот так, да заехать кастетом по скуле…

Но ничего не произошло. Парень встал и, ободряюще притронувшись к абигелеву плечу, пошел из кухни на выход. От мысли, что его заметят, Степан приподняв зад с кресла, нелепо замер. Парень его увидел, остановился и спросил:

— Ты друг её… верно?

— Положим. И что с того? Платон мне друг… ещё…

Парень двинулся к выходу.

— Пойдем, поговорить надо.

Пошёл следом, прикидывая, в какой форме спросить у героя-любовника про скульптурную композицию, и соображая, какой модус поведения выбрать: агрессивно-наступательный или для начала выслушать, как демократ демократа, сразу яйца оторвать.

Уселись во дворе на лавочку.

— Знаешь, что-то тут не так. Что Абигель — чудачка, давно известно. Но сейчас не пойму, что происходит. Разве такие неврастенические расстройства? Это дичь, хоть режь меня!

Степан здесь подумал: «Можно устроить.»

— Я, главное, позвонил, трубку взяла, сопит, молчит, а я-то чувствую, — это Абигель. Вопрошаю два, три — молчит. Я сюда…

— Слушай, — перебил про своё. Свербило уж очень. — А чё вы обнимались там? — опошляя великий и могучий. «Джентльмены! Вы чё, в натуре?»

Парень по-комсомольски открыто глянул в глаза, где-то даже метнулся в степанову переносицу честным взглядом и ответил, что одноклассники, что дружат, доверяют друг другу. Закончилось совсем не так, как предполагал взревновавший художник. Парень признался, что он — «строитель».

«Строители» — не строители, но последний вопрос, на всякий случай.

— Нет, мне не удалось её разговорить. Единственно, упросил кивать головой, если «да», и мотать, если «нет». Ты знаешь, хоть тест на беременность бери. Прямо носит в себе багрянородное семя. У меня жена, когда ходила на сносях, до того чудила, как вспомню, так сразу в монахи хочется податься! Ты знаешь что? — протягивая визитку. — Приглядись к ней и, если заметишь что новое — звони. Прощаюсь, — и ушёл.

Степан вклинивая руку в карман, почувствовал на руке неудобство. Оп-па, серебряное кольцо! Прикидывая в виде кастета, забыл на пальце и, выходит, неумышленно спёр семейную реликвию. Не беда, возвращаться не будет, возвращаться, говорят, дурная примета, а кольцо Абигель из мастерской вернёт в пенаты позже.

Ласкал чудный вечерок. Над водой с ленцой баражировали чайки, провожая корабли. Город затихал, умиротворяясь. По улицам ползла слабеющая автомобильная кишка, а вдоль набережной и параллельных скверов прогуливалось всё больше москвичей.

«Продышусь и я», — решив так, двинулся к университету по широкой дуге.

Порядок в поднебесной. Любови наши, твердеющие надежды, армянский папа, долженствующий благословить полостную багрянородность, вялотекущее следствие с болтающимися гайками, всё расслабляющаяся и расслабляющаяся трапециевидная мышца спины…

Самое время написать картину, сморгнув пыль с ресниц. Поэзия белого цвета, мягкие черепные швы и детское счастье — мокрый хлеб с сахаром. «Вот полечу!» Нереально, говорите? Дудки! Кто сказал, что растут до тридцати? Шевельнул членами и полетел. Кулаки распрямляются, пальцы растут, края закругляются. Бодрая птица, мажорный орел. Учитесь дышать астральным золотом, живописцы!

— Пора снять целлофан с извилин. Хватит простаивать! Поставлю холст Августу на хребет и упишусь до зелёных соплей!

Разошлёт телеграммы о том, что умер, и сядет вымаливать у красок бессмертие. К тому идет. От возможности поклянчить бессмертие настроение окончательно поднимается, непорочно взлетает. Степан побежал. Не захочешь, будешь стройным.