Художник Её Высочества

Самое время задать вопрос: «Как?». Страх помнит, процесс письма — нет. Хоть убей! Впрочем, так ли сейчас важно знать: как? Любое изображение — форма мысли. Пусть даже мысль из подсознания. Важно только то, что он всё-таки сделал масляную пленку на холсте вопреки правильным законам страны своего черепа. Можно радоваться, можно недоумевать, но как интересно жить. Витиевато порой. Чудно!

Крутил пируэты по мастерской и хронически оглядывался на портрет, вползающий в золотой утренний луч. Съел яблоко, снова к Августу, наклонился, разглядывая в упор. В груди возился зверь и дрожали пальцы. На этот раз перстотрясение имеет другую природу. Понимание счастья. Не ощущение, а понимание. Явление, которому еще ни один самый размудрый мудрец не смог дать приличного определения. «Надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым». Ах, Лев Николаевич, до чего тривиально, граф. Или: «Уж тот счастлив, кто горем не посещен». Пошло, гражданин Гораций. Мальчишки должны быть зацелованы, а счастье пусть дрожит кончиками пальцев и не меряется глаголом.

— Золотые плавники избалованных полотен между струями души промелкнули бликом света. Творчество художника и философа — высшая форма человеческой деятельности. Здесь человек соприкасается с абсолютом.

В дверях, словно в раме, картинно стоял Терентий Романович Головатый, употребляющий чиновник электросетей.

— Виртуозный пассаж, Степан Андреевич! Не придворно-панегирически, но, поверьте, от души-с.

И хоть был Головатый свидетелем, Степан сейчас даже обрадовался мятому пиндалыге. Тот вспомнив их рассуждения в баре по поводу марок изысканных вин, не удержался и зашел на короткое время. «Вот с этим, преуважаемый. Мускат Люнеля. Редкая, по нашим временам, штучка.»

Пожалуй, Степан не против залить нутряной пожар рюмочкой-двумя. Тремя-четырьмя. Всеобъемльте стаканы и кубки! Да всю бутылку бы сейчас из горла залпом, событие-то какое! — картинка каким-то образом вдруг из худого мешка будущего сюда к нам вывалилась. Тут не вино, тут нужно целлофановый пакет на голову, на горло красивый бантик, да глубоко дышать, дышать ацетоном.

— Мотыляешься тут бездарней веника по хате, — заговорил инспектор, оглядываясь на портрет. — Электросчетчики, электрические стулья, электроконденсатор с пробитой золотинкой… не растравляй сочувствием, вседержитель! А здесь бешеный поток, разрушающий свое ложе, ворочающий обломками. Декорация громадной сцены, за кулисами которой стоит творец и руководит движением сфер, рождением нового универсума, потому что ему, видите-ли, так хочется. Не пьёт художник — река сухая каменная, текущая каменьями.

— Так, девушки! Вы замужем или половой жизнью живете?

Из дверей выпочковался бобовидный череп. Бадя-Форшмак, развязно-смущенно ухмылялся, приближаясь. Из кармана брюк торчало бутылочное дуло.

— Дай, думаю, посетю душевного мушыну.

Он вытянул за горло поллитровку «Пшеничной», звякнул ногтем по корпусу, в плане: что скажете на это девушки?

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

Сейчас художнику нравились даже воспитываемые урки. Понятно, по какой причине пришел лысый. Его тронуло степаново благородство и потребовало равноценного ответа. Пусть даже в водочном эквиваленте.

Головатый разлил вино, с некоторым сомнением плеснув Форшмаку. Тот понял секундную заминку, но с первого раза не стал отказываться и открывать водку, а состряпал тост, соответствующий моменту.

— Ну так чё девчонки, пописаем на брудершафт?

Инспектору понравилось, он всхохотнул. После того как выпили, размягченный Головатый познакомился с Бадьяном. Бадьян снова развернул историю про клички, чем заработал от инспектора вензелястую визитку.

— Давайте выпьем, мужики, — предложил Степан, разрезая яблоки на четвертинки для закуски.

— Моего, — сразу предложил Бадя-Форшмак.

— По возрастающей, — не растерялся инспектор.

Пьянка наладилась. Более того, послушать самих себя со стороны, такие все разные, но как собутыльники получилась классическая троица.

«Господство… господа мои э-э… некой модели-парадигмы. Мнэ-э… так сказать, дисциплинарной матрицы.» «Питерских мало. Встретил Леху-мурляндского, Витьку-Стоху. Живем семьей.» «Пока парадигма не взрывается под давлением аномалий. Со скоростью расстёгивания бюстгалтера первый раз в жизни, то есть долго… Так сказать, ночь Брахмы, космическая Пралайя… Таким образом, каждый конец несет в себе семя нового начала. Где твой стакан, Бадиан?» «А-а, бросил сючку! Херовые времена — блатные масть не держат. Бабы не держат за… ё-маё… Гумозницы па-а-аскудные!» «Тише, тише, державнее Бадьян… Ты расскажи получше, как мы с тобой дуэль соорудили. Прямо либидо» И так далее: «Гей, славяне! Сарычь на кичку!»

Портрет сохнет, Абигель через тысячи лет смотрит в сегодняшний день с прищуром, настроение более чем хорошее — пылкое.