Хвала и слава. Книга третья

Они шли под руку вниз, к Копокабане. Вычерувна и Колышко являли собой странную пару — любопытные негритята бежали следом, показывая на них пальцами. Галина в длинном черном платье из легкой ткани, в какой-то черной вышитой мантилье, в черной старомодной шляпе и густой вуали, закрывавшей ее огромные глаза — глаза Афины-Паллады. Она плохо видела дорогу и потому ступала осторожно — словно по сцене, судорожно вцепившись в руку Колышко. Керубин в шляпе, в летней «накидке», с тросточкой в руке, старательно застегнутый на все пуговицы, в перчатках, выглядел так забавно на бразильской улице, что даже пан Голомбек улыбнулся. Они двигались медленно, словно черные призраки в голубом душном сумраке, пока не исчезли там внизу, откуда доносился, перекрывая шум города и клаксоны автомобилей, плеск волн, набегавших вал за валом. Здесь, наверху, их шум был слышен отчетливей, чем на побережье.

— Люди не от мира сего, — пробормотал про себя Голомбек. — Конечно, они не из этого мира, не с этой земли, — добавил он немного погодя, словно поясняя самому себе, — а с той, с моей земли.

И вдруг Голомбек вспомнил, как «пани Вычерувна» приходила к нему в «заведение», как покупала у него пирожные и говорила басом: «Я этой ерунды не ем, но мои актеры настоящие дети», — и принимала величественным жестом из его рук картонную коробку, старательно обернутую бумагой и обвязанную цветной ленточкой. Говорила «благодарю вас» и выходила на улицу. А за окном был летний, солнечный, нежаркий день, и ему предстояло ехать в Пустые Лонки к Анджею… «К Анджею», — повторил он про себя, все еще не осмеливаясь вскрыть письмо жены.

Голомбек знал, предугадывал, какие новости содержит письмо, но не хотел убедиться воочию, увидеть эти слова, написанные черным по белому.

…Пустые Лонки! Он отправится на прогулку с Анджеем, который возьмет его за руку и пойдет немного боком, широко шагая, чтобы поспеть за отцом, и будет задавать вопросы, на которые так трудно ответить. Позднее он и вовсе не сможет отвечать на них. Анджей станет умнее его. Вокруг шумят деревья парка Пустых Лонк, а потом лесная дорога приведет к костелу… И тоска по всему минувшему и невозвратимому так сжала ему горло, что пан Франтишек едва переводил дух.

Он вышел на веранду, что позади дома. Она служила ему и кабинетом и комнатой отдыха. Обессилено опустился в плетеное кресло и сказал себе почти вслух:

— Зачем я здесь? Что я здесь делаю?

Потом он окончательно овладел собой и вскрыл конверт. Прочел письмо, но ничего не понял.

Голомбек долго сидел на своей веранде, задыхаясь от невыносимого зноя, уставившись на фиолетовое небо.

— Нет, — вдруг сказал он себе, — это неправда.

И снова ему почудилось, будто он сидит на крыльце дома в Пустых Лонках в таком же плетеном кресле и Анджей примостился у его ног. Уже почти совсем темно, такая же синеватая мгла, только гуще, и ночь веет свежестью, как это бывает только в Польше. И Анджей, только уже почти взрослый, говорит ему:

— Отец, ты должен еще раз прочесть письмо.

— Зачем? — произносит вслух пан Франтишек. — Я и так все знаю.

— Прочти, отец, — говорит еще раз Анджей, — ведь все это правда.

— Нет, неправда, — упрямится пан Франтишек. — Я хочу увидеть тебя еще раз…

— О, если бы это было возможно, отец…

И пан Франтишек начинает плакать. Слезы льются беззвучно, застилая глаза, стекают по щекам, которые уже не так круглы и румяны, как прежде. Тянется это долго. Он достает платок, вытирает лицо, глаза… И наконец приходит в себя…

Голомбек все еще сжимает в руке листок. Письмо невелико. Он протирает платком очки и во второй раз принимается читать бледные строчки, выведенные на бумаге:

Варшава, 8 августа 1945 года