Хвала и слава. Том 2

— И какая тихая! Стоит себе над польской равниной. Красивая страна. Ты молодчина, Анджей. Справился.

— А откуда вы…

— Владек мне сказал. Ну, и сам я видел. К сожалению.

— Все убиты?

— Все. Перебили всех.

— И Антека?

— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.

Анджей пошевелился.

— Как ужасно!

— Это тебе, — дядя протянул к нему руку, — только кажется. Во всем есть свой смысл.

— Какой смысл может быть в убийстве?

— Но ведь ты же сам убил.

— Он был очень плохой человек.

— Может быть, это тебе только казалось. Он такой же, как и всякий другой.

— Он подлый.

— В каждом из нас есть подлость. Да, он тоже убивал. Давно это было, но все-таки убивал.

— И что же там, у Тарговских?

— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-дворянски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.

— Разве для того, чтобы они пришли к соглашению, надо было убивать их? У нас общий враг.

— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что у нас два врага. По-разному считают. И тем не менее сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?

— А что же остается делать?

И вдруг Анджей вспомнил:

— О боже, Антек убит!

— Тяжело?

— Нет. Я не могу себе этого представить. Он всегда был со мной, столько лет. Мой старший брат. Нет, я не верю. Откуда вам стало известно?

— Мне сказал Владек. Он все видел.

— Их похоронили?

— Так быстро? Ночь ведь. Дождутся утра. Нужно время, чтобы выкопать ров, большой ров.

— И Кристину?

— И Кристину.

— И Марысю?

— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?

— Я не убежал.

— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял сзади, в спину безоружному…

— У него был автомат.

— А ты откуда знаешь?

— Сказали.

— Стрелял в человека, которого ты ненавидел всю жизнь.

— Он унижал моего отца. Я не мог не ненавидеть его.

— Да? Но разве за это убивают?

— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.

— Ты любил отца?

— Я и сейчас его люблю.

— Но отца уже нет.

— Где-то есть. Вернется.

— И снова будет печь пирожные.

— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.

— И за отца ты убил Валерия. Жестоко отомстил.

— Никто другой не мог этого сделать.

— Ну конечно. Судьба так сложилась. Вот для чего ты явился в эту усадьбу. Никто другой не мог этого сделать.

— Ни у кого не было оснований больше, чем у меня.

— Но он же был человек.

— Ужасный человек.

— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И в эту минуту, наверно, глаза Антония выглядят точно так же — открыты, но не видят. Словно глаза убитого зайца.

— У всех трупов такие глаза.

— У всех убитых.

— И умерших.

— Умершим глаза закрывают. Помнишь ты тетю Михасю?

Анджей рванулся с места.

— Откуда ты знаешь о тете Михасе? — вдруг крикнул он громко.

— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса.

Анджей заговорил тише.

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамьи учили убивать. Мне говорили, что это обязанность человека, мужчины. Меня учили обращаться с оружием. Меня учили охотиться на зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина, я умею убивать. И доказал это.

Анджей прошептал все это стремительно и не глядя на дядю. И удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила, наверно, центнер, и посмотрел в ту сторону.

Рядом никого не было.

IV

Анджея разбудили движение и шум. Видно, объявили поезд, потому что пассажиры заволновались. Вначале поднимались поодиночке, потягиваясь и зевая. Потом вдруг все разом ринулись на перрон. Было уже светло и очень холодно. После утреннего заморозка начинался погожий осенний день.

Около шести вполз люблинский поезд. Он был уже почти полон, и новым пассажирам пришлось бороться за места — и с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Возвышаясь над всеми благодаря своему росту, Анджей мог разработать стратегию борьбы за место для себя. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они искусно обложили себя со всех сторон ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ как через двери, так и через окна (люди пытались пробраться внутрь вагонов даже через выбитые окна).

На первых! взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей опустил ранец на пол в коридоре. Вокруг теснились пассажиры, тоже едущие до самой Варшавы.

Поезд долго стоял. Наконец все-таки двинулся. Кое-кто из пассажиров начал заговаривать с соседями. Но большинство были молчаливы и не расположены к знакомству. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело. Бабы то и дело испуганно поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закурили и, прося друг у друга спички, настороженно присматривались к соседям.

Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.

— Что случилось? — встревожилась какая-то баба.