Хвала и слава. Том 2

— … но там я почувствовал себя евреем. Должно же Сыть на свете какое-то чувство солидарности.

— Ты получишь великолепную возможность быть «солидарным» поляком.

— Это не так просто, как кажется. Тебе никогда не приходилось решать подобные вопросы.

— Я дочь пекаря…

— Сова, которая была дочкой пекаря…

— Не издевайся.

— Но ведь это не мои слова, это Офелия так говорит: «Сова, которая была дочкой пекаря…»

— Непонятен мне этот намек.

— Не понимаешь, что ты сова? — сказал Бронек и поцеловал ее.

— Я вижу, ты не хочешь разговаривать серьезно.

Они выпили еще по рюмке душистого вина. Бронек перестал улыбаться.

— Видишь ли, я не могу разговаривать серьезно. Всякий серьезный разговор сейчас не был бы ни интересен, ни даже серьезен. Он был бы трагичен. Я знаю, что это мой последний приход к тебе. И я как раз хотел просить тебя не говорить ни на какие серьезные темы. Будем говорить о самом главном: о живописи.

— Ты идиот, — беззлобно сказала Геленка. — Рушится весь мир, а ты заявляешь, что самое главное в мире — это живопись. Право, ты меня удивляешь.

— Видишь ли, с миром дело обстоит так, что сколько бы раз он ни рушился, все равно потом снова восстановится. Важны не дома, не школы, не музеи, важно главное — человек. А такой человек, как я, полнее всего выражает себя в живописи. Надо, чтобы человек выражал себя как можно более полно. И если я исчезну, то живопись ведь не исчезнет. Вот в чем мой оптимизм.

— Довольно банальный оптимизм, — Геленка презрительно улыбнулась.

— Конечно, это не ново, зато утешительно. Не очень большое, но все-таки утешение. А ты отнимаешь его у меня.

— Значит, я должна тебе поддакивать? Ты стоишь на пороге чего-то самого ужасного, а я должна говорить: «Да, Бронек, ты прав, на свете нет ничего важнее живописи».

— Можешь этого не говорить. Мне будет достаточно, если ты это поймешь и согласишься со мной.

— Дорогой мой, как могу я с тобой согласиться? Я просто не хочу, чтобы ты умирал.

— Можешь поверить, — с улыбкой сказал Бронек, — мне страшно не хочется умирать. Поэтому я и не покончил самоубийством.

— Как, как?

— Родители мои покончили с собой. Я сказал, что мне надо вернуться к ним. Это неправда, я возвращаюсь к другим.

— Поэтому ты не покончил самоубийством?..

— Да, я сказал когда-то Алеку и Губерту — Анджея тогда с нами не было, — я сказал: «Не понимаю, как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?»

— Но что значит твоя жизнь?

— Видишь ли, я не хочу продать ее дешево.

— Не понимаю.

— Нравятся тебе мои рисуночки?

— Нравятся, ну и что же?

— Видишь ли, я не просто приношу к вам мои рисуночки. В этих рисуночках я уношу кое-что в гетто. Для евреев.

— Продовольствие?

— Нет, не продовольствие.

— А что же…

— Ничего. Больше я ничего сказать не могу.

Он поцеловал ее. Геленка вырвалась из его рук, хоть и очень худых, но все еще сильных.

— Что ты задумал? Что ты хочешь сделать?

— Это не я. Я ничего не хочу делать. Я хочу жить.

— Но все же?

— Что? — Бронек сжал ее в объятиях. — Что ты хочешь сказать?

— Все-таки?

— Ты хочешь сказать, что все-таки там жить невозможно? Что там не жизнь?

— Нет, нет.

— Жизнь — всюду жизнь. Она всегда дорого ценится. Но ты права.

— Я ведь ничего не сказала.

— Но подумала… И ты права: жизнь там невозможна. Придется умереть, но не так, как мои родители.

Геленка выскользнула из его объятий, отбежала.

— Вы хотите бороться?! Вы?! — крикнула она, указывая на него пальцем.

Бронек схватил ее, обнял, закрыл рот поцелуем.

— Что это тебе пришло в голову? Борьба — это ваша привилегия, да, ваша, нееврейская привилегия. И погибать — бессмысленно и бесцельно — это тоже можете только вы, поляки… Как я мог, как я осмелился посягать на ваши дворянские, крестьянские и рабочие привилегии? Я, никчемный, еврейский буржуй…

Геленка колотила его кулаками по спине.

— Пусти!

— Не пущу, — спокойно сказал Бронек, — не пущу. — И добавил бесстрастным голосом: — Презренный еврей хочет изнасиловать сову, дочь пекаря.

II

Когда Анджей вошел к себе в комнату, он в первую минуту не узнал человека, ожидавшего его. В углу стоял высокий и словно закопченный Лилек. Он в нерешительности переступал с ноги на ногу, и по его напряженной позе видно было, что в любую минуту он готов бежать. Лилек нервно мял в руках и без того измятую кепку, а когда начал говорить, губы его задрожали.

— Анджей, — сделав усилие, вымолвил он, — я провалился. Негде переночевать. Нельзя ли у тебя?

Анджею стало немного не по себе. Он и сам не знал отчего.

— Ну разумеется, — сказал он. — Но почему ты стоишь? У тебя такой вид, будто ты собираешься бежать.

— Потому что, если здесь нельзя… — пробормотал Лилек.

— Садись, — резко сказал Анджей.

— Я целый день бегаю по городу.

— Надо было сразу прийти сюда, — как-то сухо сказал Анджей, но затем добавил мягче: — Садись, парень.

Лилек сел на кровать.

— Если позволишь, я бы сразу же лег, — сказал он просительно. — Всю ночь не спал.

— Ложись, конечно. — Анджей пожал плечами. — Что за церемонии!

— Я боюсь… за тебя, — сказал Лилек.

Он снял ботинки и лег на кровать, забившись к стене, в угол, как загнанный зверь.

— Что произошло? — спросил Анджей, садясь на стул.