Хвастунья

Я любуюсь и вспоминаю фотографию на первом своем паспорте. Ах, как жаль, что я не сообразила его припрятать перед обменом, сказать, что потеряла, и заплатить штраф за потерю документа. А то — всегда все бесплатно теряю. Мне уже несколько раз, когда я предъявляла, говорили с удивленным смехом, что паспорт с такой фотографией, наверное, единственный на весь СССР. Уникальный. На фотокарточке — я с улыбкой до ушей и в аккуратной соломенной шляпке, без пера. Ее, как и туфли на каблуках, одалживала у Серафимы. Я обожала сниматься в фотоателье в стандарто-паспортном формате, — по самой низкой расценке. И всегда — в шляпке, которая вместе с челкой бросала некоторую тень на слегка косящие глаза, и — с длинной улыбкой, чтобы видны были все мои ровные, еще не тронутые никотином, белые зубы. Хорошо, что еще зубы мудрости не выросли, не то бы я улыбкой рот надорвала. Вот с такой фотографией я и явилась в паспортный стол к тому самому начальнику, который уговаривал меня записаться русской. Чтобы получить паспорт, вовсе не надо к начальнику ходить, но он сам, увидев меня через стеклянную перегородку, поманил в кабинет. Он, хоть и в форме, но был из тех восточных мужчин, что оглядывали меня, фигуристую, на улице, щелкали пальцами и, нагло восхищаясь, громко чмокали губами: «пях-пях-пях!».

— Нэльзя шляп и улибка, э? — сказал начальник с сильной тюркской музыкой.

— Почему нельзя? — сделала я невинные глаза и длинную улыбку, поверив, что — нельзя, а почему — и в самом деле не зная.

— Девишка, украдошь, убьешь, как искат будем, э?

Я сразу смекнула, но схитрила, видя, что он меня оглядывает, и его черные глаза покрываются нефтяным блеском. Терпеть не могу эти взгляды с пленкой нефти. От них я с омерзением отворачиваюсь, а тут, хитрая, до упору растянула улыбку:

— Видите, я и сейчас в шляпе и с улыбкой. Если украду или убью, по этим приметам меня и найдете, товарищ начальник. Таким образом я иду навстречу милиции.

Последняя моя фраза, видимо, решила дело:

— Оставлаем пирметы, э? — усатый начальник собственной рукой пришлепал фотку, еще раз посмотрел на меня нефтяными зрачками и шлепнул печатью по паспорту: «пях-пях-пях!».

Я протягиваю зеркальце Карагановой, благодарю и с неприличной поспешностью прощаюсь, приятно потрясенная стрижкой, но не забывающая об оборке с бантом. Но завпоэзией, удовлетворенная своей работой, еще пуще хочет меня облагодетельствовать: «Погодите! Вот бумага и ручка. Сядьте и хорошенько подумайте, куда бы вы хотели и когда, оставьте заявление на имя Твардовского». Я собираюсь ответить, что обговорю время командировки в семье и пришлю из Баку заявление, но, вспомнив, как правильно меня в Совписе научил Гурунц: «Куй железо, пока горячо», выхожу в холл с папиросой «Беломорканал» и усаживаюсь на диван хорошенько подумать. Но сначала думаю, как все в доме утрясти. Леночку пристроить легко, она и без того целыми днями пасется под приглядом востроносенькой тети Тони на мачехиной и трех моих младших сестер двухкомнатной территории. Из нашей пятнадцатиметровой дверь к ним уже забита, выход сделан прямо на лестничную клетку, в парадную, а в комнате одно из двух венецианских окон переделано в дверь на общий балкон. Пожалуй, и с Годиком обойдется без препирательств. Коль скоро самый солидный журнал творчески командирует, — рассудит всегда внимательный к больной матери и ко мне, если заболеваю, доверчивый и мечтательный Годик, — то, глядишь, редакция похлопочет и о московской жилплощади. Он надеется перебраться в Москву. Я же совершенно об этом не мечтаю. Напротив — так мне лучше. Ведь охота и здоровой побыть беспрепятственно. А здоровой мне удается быть лишь на выезде. Идея командировки поэтому меня особенно воодушевляет, но куда, чтобы подальше и подольше? Конечно же, конечно же — на Енисей! В прошлый раз я три ночи перед поездом № 5 Москва — Баку переночевывала у Анны Вальцевой. Она, не как сделала бы всякая другая прозаичка, не о своей пошумевшей, смелой повести рассказывала мне до утра, а о своем командировочном плаванье по Енисею на теплоходе «Александр Матросов». О Енисее говорила гораздо подробней и красочней, чем о Праге, где только что побывала в составе туристической писательской группы. С Енисея Вальцева привезла оленьи рога и несколько фотографий, а из Праги — обеденный сервиз и множество бесплатных цветных наклеек на багаж. Наклейки навели меня на блестящую выдумку. Домой я вернусь на пять дней позже, чем обещала, и, значит, надо врать, что на обещанное число в кассе билетов не было. Правдоподобно, но скучно. А уж если хвастливо врать, то — вдохновенно, с выдумкой. Тем, что у меня в московских журналах стихи принимают, понятно, не хвастаю, справедливо подозревая: раз берут, значит, они, скорее всего, никудышные.