Хвастунья

Они, Светлана, Ольга и Марина, — военные сироты, хотя две младшие родились уже после войны. После папиной смерти трем моим сестренкам определили денежное пособие как детям погибшего на фронте. Почему так определил военкомат, не знаю. Но удивительно, что легенда, официально заявленная, скрепленная печатью, становится в сознании человека неопровержимым фактом. Вот и я во всех анкетах и кратких автобиографиях пишу, что отец погиб на фронте. (Лишь в стихах — то так, то сяк, — стихи вырываются, как из сознания, так и из подсознания). Сначала эту, в сущности, правду, а фактически — нет, я подтверждала, чтоб не подвести военкомат и чтобы сестричкам, не дай Бог, не отменили и без того более чем скромное пособие. Но вскоре в узаконенную легенду я поверила так глубоко, что опровергни ее кто-нибудь сейчас, я, правдолюбивая, искренне возмущусь. Не только я, даже соседи возмутились бы, соседи, которые после войны пили с Львом Марковичем чай в небольших стаканчиках-армудах, приходили к нему с жалобами, играли с ним в нарды, бегали для него за кислородными подушками, наконец, плакали над его гробом в знойный июньский день, а десятого июня вместе с Серафимой, а иногда и со мной, ходят к нему на могилу. Даже соседи говорят о моем отце как о погибшем на войне. И я так говорю. Потому что такого рода вера в узаконенное, не лично мое свойство, а свойство народное, историческое.

Вот я не верю в то, что люди верили в Сталина и во врагов народа. Мол, притворялись, чтоб проще жилось. Мне, не слишком доверчивой, повезло с недоверием, — всю родню пересажали и перебили. Ну, как мне было поверить, что веселый, курчавый дядя Моисей, любящий танцевать фокстроты и петь: «Ай ду-ю, ду-ю, мистер икс!», враг народа? И когда меня, одиннадцатилетнюю, папа в очередной раз привез в Люберцы на летние каникулы, а заодно и на маму одним глазком взглянул, я, едва успев попрощаться с отцом, вытащила на лестничную площадку Томочку, которую удочерил мамин второй муж Терегулов, и она постоянно жила с ними, а я — только летом. Я обожала во всем уступчивую Томочку еще и за то, что она умела хранить тайны. Меня с самого Нового года мучила открытая мной тайна, но поделиться можно, я понимала, даже не с исключенным из партии отцом, а лишь с Томочкой.

— Томчик, — выпалила я на лестничной площадке своей хорошенькой семилетней сестре, со смеющимися глазами, как у мамы, но с полными губами и слегка раздвоенным подбородком, как у папы, — Томчик, я хочу тебе сказать секрет, я скажу, а ты забудь, потому что мой секрет опасный: никаких врагов народа нет, есть один враг народа — Сталин!

Вот ведь девчонкой еще додумалась до правды. Но когда объявили о смерти Сталина и тетя Надя испекла пышный пирог с айвой, явно по этому случаю и явно отягченная какой-то серьезной тайной, я, поддавшись общему нервному состоянию народонаселенья, плакала. Хорошо, что хоть стихов оплакивающих не сочинила, как не сочиняла и восхваляющих.

А в тете Наде, знающей меня с горшка, кроется не только не разгаданная до сих пор тайна, а еще какая-то внимательная, как и ее нос, житейская умудренность. Она, например, делает вид, что не замечает слишком поздних возвращений со службы своего женолюбивого супруга. Делает вид, что не замечает, как дядя Сеня, идя в уборную или заглядывая в пятиконфорочную кухню, нет-нет да и ущипнет за низкий зад мою дородную, с двойным подбородком Серафиму. Она презрительно поведет гордо поднятой головой: «Сеня, ты лучше б заявил в район, чтобы в нашей уборной вместо азиатских подножек установили нормальный унисон». Нет, Серафима не шутит и не рифмует. Она, гордая, малограмотна и из гордости в свое время выгнала папиного друга — учителя, взявшегося по папиной просьбе понатаскать ее по правописанию, чтобы слово «мышь» писала с мягким знаком. Моя свекровь, говорящая по-русски с еврейской музыкой, любит поговорки и коверкает их. А мачеха, Серафима Михайловна, любит иностранные слова и либо коверкает, либо неправильно употребляет.