Хвастунья

Я сижу в холле «Нового мира» над текстом заявления и уже вторую закуриваю, а меж тем начинают собираться работники редакции и авторы. Сидит за столом, как войдешь, справа высокая пожилая секретарша. Она мне почему-то напомнила папину секретаршу-машинистку в пенсне, похожую на палку, подпирающую веревки для сушки белья в наших дворах. Она — вылитая героиня моего старенького, 1949 года, печального рассказа «Свисток». Если в стихах я отхожу от правды, то в рассказах писала все как есть. Рассказов не сохранила. В «Свистке» я описала, как мой сверстник, орлиноносец-Эдик подарил нам с Копейкис черный милицейский свисток. Несмотря на то что нам с ней в 46-м году — почти по восемнадцать и мы, учась с утра, оканчивали сменную школу рабочей молодежи, нас все еще веселили подростковые проказы. Став обладательницами свистка, мы вечерком выглядывали из моей подворотни, дожидались одинокого прохожего на пустой улице и поочередно свистели, — он или она остановятся, заозираются, а мы давимся смехом. И вдруг свисток, лежащий на моем столике, исчез. Искали — не отыскали. Я даже у отца спросила, не видел ли. Папа посмотрел на нас с Копейкис как-то растеряно, — а на что вам он? — и тут же закашлялся, и харкнул кровью в миску, приспособленную под плевательницу. Эту белую миску с синим ободком и розовыми сгустками в воде я уже все чаще выносила и вымывала, именно эта миска, а не кислородные подушки, чаще всего будет вставать перед глазами всякий раз, как вспомню предсмертные, послевоенные не месяцы, а годы моего отца. Однажды, когда после уроков мы с Копейкис пошли отнести папе перекусьен, как называла Серафима второй завтрак (в Баку обедали по-европейски — в 6 вечера), из первоэтажного окна санинспекции раздался милицейский свист. Мы узнали свист нашего черного, переглянулись, перетоптались и вошли в санинспекцию. Папина сильно глуховатая секретарша-машинистка, похожая на длинную бельевую палку в пенсне, несла в его, разделенный огромной общей комнатой, кабинет кипу бумаг. Все работники в общей занимались за столами своим делом. Сразу было видно, что свисток — для них не новинка. И стало как-то пронзительно ясно, что у отца нету сил ходить к секретарше за бумагами, поэтому он стибрил свисток, а признаться постеснялся. Уже на улице, дополнительно вспомнив, как папа жаловался на глухоту секретарши-машинистки, я Люське сказала это. А она мне: «Лучше пусть другую наймет, чем свистеть, несолидно». А я, убитая пронзительной ясностью, нагрубила ей: «Копейкис, ты — тупарь! Жалко папе глухую старуху, вот и свистит, чтобы ей без работы не остаться». Обозвала и зло добавила, хоть не знаю, кому обиднее мое добавленье, мне или красотке Копейкис: «Правильно мальчики говорят: „На Копейкис надо смотреть, а с Лиснянской говорить“». Обиделась, она от наших мальчишек этого ни разу не слышала, — боялись ей свою формулировочку преподнести. А мне вот не однажды преподносили. И так всегда: кто что хочет, то мне и преподносит, — мол, не обидится. Я и не обижаюсь.

И отец на меня не обиделся, когда я преподнесла: папа, меня в Литинститут приняли, Копейкис туда мои стихи отсылала, и пришел вызов. А мог бы обидеться, — жить ему оставалось всего ничего, а я, привыкшая, что он болеет, думала по молодому эгоизму, что, пусть и харкая кровью, папа будет жить всегда. И Серафима не обиделась за то, что я оставляла ее с больным мужем и тремя малыми детьми, даже вслед за отцом напутствовала: — Езжай, не задержишься! — Но Серафима ошиблась — я задержалась на целых полгода.

…Но вот появляется и сам Твардовский. Я догадываюсь по начальственной походке и по несколько смазанному по-женски лицу, что это он. Нет, все-таки одним глазом не сразу бы рассмотрела, кто вошел, если б не пожилая секретарша, вставшая из-за стола и почтительно кивнувшая всею головой. И если бы не сам Твардовский, задержавшийся перед внутренней лестницей на второй этаж и с полминутки глядящий на меня пристально. Не успел он повернуться лицом к лестнице, как из своего раскрытого кабинетика буквально вылетела миловидная Караганова, сердито схватила меня за запястье маленькой властной рукой и вдернула в тесный отдел поэзии:

— Что же вы не поздоровались с Александром Трифоновичем? Он же смотрел на вас! — Она не приняла мои, усиленные оборонительным акцентом, доводы: во-первых, мы не знакомы, а если он и видел меня на фотографии в «Юности», то не узнал бы сейчас, в челке, во-вторых, не положено мне первой здороваться — как-никак он мужчина, в-третьих, смотрел, потому что удивился моему безвкусному платью и что курю, хотя я с перепугу зажала папиросу в кулаке, вот — обожглась.

— Когда Твардовский смотрит, люди здороваются, это во-первых и во-вторых, — отрезала завпоэзией, — а в-третьих и четвертых, вы плохо воспитаны, — именно даме положено поздороваться первой. Давайте сюда заявление, через полгода и двинетесь на свой Енисей, а вернетесь — отчитаетесь стихами. И до свиданья, мне некогда, меня ждут.