Хватит убивать кошек!

Итог неутешителен. Тоталитарный режим сначала законсервировал в СССР ментальные опоры марксизма, чем обрек советскую историографию на изоляцию и отставание от мировой науки, а затем, когда эти опоры все-таки начали разрушаться, сумел деформировать развитие исторической науки, чтобы воспрепятствовать «конденсации» нового ментального склада в оригинальные теоретические построения. Несмотря надолго культивировавшуюся внешнюю «теоретичность», трудно представить себе науку, до такой степени теоретически беспомощную, как советская историография. Тоталитарный режим не только подавлял инакомыслие — он вообще отучал мыслить. Начатый перестройкой процесс мучительного умственного раскрепощения опирался на слишком непрочную традицию, и далеко не сразу, лишь во второй половине 1990-х гг., в российской историографии стало постепенно намечаться теоретическое обновление.

15. Ю. Л. Бессмертный и «новая история» в России [*]

В российской историографии 1980–1990-х гг. Ю. Л. Бессмертный занимал особое место. Оценить его вклад в изучение истории (прежде всего истории Средних веков) означает поэтому понять нечто важное об эволюции исторических исследований в нашей стране в целом.

Воспитанник русской аграрной школы

Участник Второй мировой войны, Ю. Л. Бессмертный начал свое университетское образование уже в достаточно зрелом возрасте. Несмотря на интерес к истории, проявившийся у него еще в школьные годы, под влиянием военных событий он решил заняться точными науками, но вскоре пришел к убеждению, что дело его жизни все-таки история. Однако его исследовательский почерк, характеризующийся, в частности, стремлением к точности и ясной, лаконичной манерой изложения, сохранил отпечаток «естественно-научной» школы.

Поступив в 1945 г. на исторический факультет Московского университета, Ю. Л. Бессмертный выбрал специализацию по истории западноевропейского Средневековья. Русской историей он заниматься не хотел, понимая, сколь сильны в этой области идеологические ограничения. Выбор оказался удачным: среди его учителей были такие известные историки, как Е. А. Косминский, С. Д. Сказкин и А. И. Неусыхин, в свою очередь вышедшие из рядов русской школы аграрной истории, представленной, в частности, П. И. Виноградовым, А. Н. Савиным, Д. М. Петрушевским. Ю. Л. Бессмертный стал одним из ближайших учеников Александра Иосифовича Неусыхина, глубокого знатока средневековых источников, уже, безусловно, вполне марксистского историка, в свое время (в 1920–1930-е гг.) испытавшего, как и многие его коллеги, влияние неокантианства и стремившегося использовать теоретические открытия Макса Вебера для совершенствования методологии исторического исследования.

Кафедра истории Средних веков, где учился Ю. Л. Бессмертный, пользовалась своеобразной репутацией в Московском университете: известные эрудицией старые профессора, носители дореволюционной университетской культуры, плохо вписывались в интеллектуальный и социальный пейзаж, где все более доминировали арривисты из когорты красных профессоров [285]. Вопреки упрощенному представлению, российские университеты даже при сталинском режиме вплоть до 1940-х гг. сохраняли некоторые элементы если не автономии, то по крайней мере старой академической традиции (что и неудивительно, если учесть в целом достаточно массовую поддержку, оказанную интеллигенцией коммунистическому режиму). Однако по мере формирования новой советской интеллигенции и исчезновения старых профессоров под воздействием как времени, так и репрессий, островки старой университетской культуры оказывались все более изолированными. В Московском университете одним из последних таких островков оставалась кафедра истории Средних веков. Естественно, что именно она особенно пострадала в конце 1940-х гг. в ходе борьбы с космополитизмом — в том, что касается соотношения сил в академическом мире, эта последняя идеологическая кампания сталинской эпохи стала завершающим этапом наступления красной профессуры на традиционный университет.

Борьба с космополитами и формирование советской историографии

Для поколения Ю. Л. Бессмертного борьба с космополитами стала основополагающим коллективным опытом, последствия которого еще в полной мере ощущались в период перестройки. Можно, не преувеличивая, сказать, что основные линии размежевания, характерные для советской историографии на протяжении всего постсталинского периода, обозначились именно в конце 1940-х гг.