Хватит врать

А стоящий поодаль парень, прислонившийся к стенке в окружении двух сверстников. Парень со взъерошенными волосами, пробивающейся бородкой и угрюмым взглядом. Он из другого класса. Выпускной класс профиля «D». Другой мир. Между нами – непреодолимая стена. Возможно – презрения. Как минимум – пренебрежения.

А я-то смотрю только на него, на этого долговязого парня, который не произносит ни слова, а лишь молча, с отрешенным видом, слушает тех двоих, никак не реагируя, даже не улыбаясь.

Я знаю, как его зовут. Том'a Андриё.

А надо вам сказать, я сын учителя, директора школы.

Да и вырос я, кстати, в начальной школе в восьми километрах от Барбезьё; на первом этаже располагался единственный в деревушке школьный класс, на втором была отведенная нам квартира.

И учил меня мой собственный отец – с детского сада и до пятого класса. Семь лет учебы с ним, он – в сером халате, мы – за деревянными партами, семь лет обогрева мазутной печкой, с картами Франции на стенах, прежней Франции с ее реками и притоками, с названиями городов, напечатанными разным шрифтом, пропорционально числу их жителей, эти карты выпускало издательство «Арман Колен», а за окнами тени от двух тополей, семь лет называть его во время уроков «месье» и на «вы» – не потому, что он меня об этом попросил, а чтобы не выделяться, не противопоставлять себя товарищам, а еще потому, что он воплощал собой власть, мой отец, власть, которая не подлежала обсуждению. После уроков я оставался в классе вместе с ним и делал домашние задания, пока он готовился к урокам на завтра, расчерчивая большую тетрадь в клетку горизонтальными и вертикальными линейками и заполняя графы прекрасным ровным почерком. Он включал приемник, слушал «Радиоскопию» Жака Шанселя. Я помню. Я родом из того детства.

Отец велел мне хорошо учиться. Я не имел права быть ни плохим учеником, ни даже средним. Я должен был быть лучшим, вот и всё. Первым во всем и никак иначе. Он говорил, что спасение – в учебе, что только учеба работает «социальным лифтом». Он хотел, чтобы я поступил в высшую школу и никуда больше. Я подчинился. Как и с очками. Обязан, и всё тут.

Недавно я приехал в ту деревушку моего детства, где не бывал столько лет. Я вернулся туда вместе с С., чтобы он знал. Ограда со свисающими глициниями все еще на месте, а вот тополя спилили и школу тоже закрыли – уже давно. Там теперь жилой дом. Я показал ему окно своей комнаты. Попытался представить себе новых жильцов, но не получилось. Потом мы вернулись в машину, и я показал ему поселок, куда через день приезжал грузовичок с продуктами – старенький фургон «Ситроен», выполнявший роль передвижного супермаркета, – ферму, куда мы ходили за молоком, облупившуюся церковь, небольшое кладбище на склоне холма, лес, где в начале октября росли боровики. Он не мог поверить, что я правда отсюда, из такого сельского ископаемого мирка, неспешного, закоснелого почти до неподвижности. Он сказал: наверное, тебе потребовалась сила воли, чтобы из этого вырасти. Он не сказал: амбиции, смелость или ненависть. А я сказал: мой отец хотел этого за меня. Сам я охотно остался бы в том детстве, как в коконе.

Кто отец Тома Андриё, мне в тот момент неизвестно и даже неясно, имеет ли это хоть какое-то значение. Я не знаю, где он живет. Тогда мне ничего о нем не известно. Кроме класса D. И его взлохмаченных волос и угрюмого взгляда.

Имя его я знаю потому, что в конце концов поинтересовался. Однажды спросил о нем, как ни в чем не бывало, самым небрежным тоном, и тут же сменил тему. Но больше я ничего о нем не выяснил.

Я вовсе не хочу, чтобы кто-то знал, что я им интересуюсь. Потому что мне вовсе не нужно, чтобы возник вопрос, по какой причине я им интересуюсь.

Такие вопросы только усилили бы слухи, которые и так обо мне ходят. Считается, что я «предпочитаю парней». Заметно, что движения у меня иногда девчоночьи. И потом, я не очень-то спортивный: в гимнастике – полный ноль, ядро и копье толком метнуть не могу, футболом и волейболом не интересуюсь. Я люблю книги, много читаю, меня часто видят на пороге лицейской библиотеки с романом в руках. И никто не видел, чтобы у меня была девушка. Этого достаточно, чтобы пошли слухи. Оскорбления несутся мне вслед регулярно: «чертов педик» (или иногда просто «гомик»), их кричат издалека или шипят вслед, и я привык не обращать на них внимания, не отвечать, демонстрировать в ответ полнейшее безразличие, будто не слышу (как будто их можно не слышать!). И это ухудшает мое положение: гетеросексуал, у которого все в порядке, никогда не позволил бы говорить о себе такое, отбивался бы гневно, расквасил бы обидчику физиономию. Терпеть и молчать – значит соглашаться.

Естественно, я «предпочитаю парней».

Но пока я еще не способен произнести эту фразу.