Хватит врать

Это не новость, такое уже случалось и раньше. Я не раз поглядывал в его сторону, так, мельком. Бывало, что я сталкивался с ним в коридоре, он как будто специально шел мне навстречу, я, проходя мимо, задевал его рукавом и, не оборачиваясь, спиной ощущал, как он уходит. В столовой я бывал в то же время, что и он, только он ел со своими одноклассниками, и мы никогда не сидели за одним столом; разные классы между собой не общались. Однажды я видел, как на каком-то уроке он стоит у доски, видимо, он делал доклад, а двери в некоторых классах – стеклянные, и в тот раз я замедлил шаг, он не мог меня видеть, так как был полностью занят докладом, и тогда я его рассмотрел, пока он не мог заметить. Иногда он садится на ступеньки перед входом в лицей и выкуривает сигарету: я заметил, какой у него отсутствующий взгляд в тот момент, когда с губ слетает облачко дыма. По вечерам я видел, как он выходит из лицея и направляется в сторону «Кампуса» – это кафе напротив нашей школы, повернутое фасадом к республиканской трассе номер 10, – видел, как он заходит внутрь, вероятно, он там встречается с друзьями. Проходя перед окнами кафе, я замечал его внутри: как он потягивает пиво, как играет в электрический бильярд. Помню движение его локтей над бильярдным столом.

Но ни разу мы не сказали друг другу ни слова; ни одного пересечения. Даже случайного. Даже неловкого столкновения.

Я всегда старался на него не засматриваться, не вызвать его удивления и не смутить своим вниманием.

Мне кажется: он ничего обо мне не знает, совершенно. Конечно, он меня видел, но в памяти у него это следа не оставило, он не обратил на меня никакого внимания. Может, сплетни, которые обо мне ходят, он и слышал, но ни разу не присоединялся к тем, кто свистел мне вслед и насмехался надо мной. Также нет ни малейшего шанса, что он в курсе относящихся ко мне учительских восторгов; а знал бы – наверняка посмеялся бы от души.

Я для него – чужой.

Я погружен в свое одностороннее влечение. В эту страсть, обреченную остаться неразделенной. В свою безответную любовь.

Я чувствую это влечение: оно трепещет у меня в животе, пробегает по спине мурашками. Но я постоянно должен его сдерживать, не выпускать наружу, чтобы оно не бросилось в глаза остальным. Потому что я уже осознал, что влечение – заметно.

Я весь устремлен в его сторону. Это внутренний рывок, траектория, направленная от меня к нему, сила, которая меня непрерывно притягивает. Но я должен оставаться на месте. Сдерживаться.

Это чувство любви меня восхищает, наполняет счастьем. Но одновременно и ранит, оно причиняет боль, как и любая невозможная любовь.

А ее невозможность я ощущаю очень остро.

Трудности можно преодолеть; как следует постараться, схитрить, попытаться понравиться, навести красоту – в надежде покорить другого человека. А невозможность уже изначально несет в себе поражение.

Этот парень, совершенно очевидно, не для меня.

И даже не потому, что я не смогу стать достаточно привлекательным, достаточно соблазнительным. Просто потому, что он не предназначен для парней. Не создан для них, ну, для таких, как я. Он достанется девушкам.

Кстати, они вокруг него так и вьются. Приближаются, стараясь привлечь его внимание, «включить». Даже те, что разыгрывают безразличие, на самом деле притворяются, пытаясь пробудить его интерес.

А он просто наблюдает. Он знает, что нравится. Людям, которые нравятся, это известно. Такая спокойная уверенность.

Иногда он их к себе подпускает. Я заметил, что с некоторыми из них он накоротке; часто они хорошенькие. Я испытываю мимолетные уколы ревности. И бессилия.

При этом б'oльшую часть времени он их держит на расстоянии. Мне кажется, он предпочитает общество себе подобных. И приятельские, дружеские отношения нравятся ему больше, чем прочее признание. Это, надо сказать, меня удивляет, именно потому что он мог бы легко воспользоваться своей красотой: и возраст как раз подходящий для любовных побед, и он вполне мог бы, коллекционируя эти победы, произвести впечатление на других. Однако его сдержанность не может быть достаточным поводом, чтобы вселить в меня тайную надежду. Она просто делает его для меня еще более привлекательным. Потому что я восхищаюсь людьми, которые, располагая властью, ее не используют.

А еще ему, бесспорно, нравится одиночество. Он курит один. Говорит мало. Его характерная поза – стоять, привалившись к стене, устремив взгляд в землю, на собственные кеды, погрузившись в себя.

Думаю, что я его и люблю за это одиночество. И что именно оно меня привлекло в первую очередь. Мне нравится его отрешенность, отстраненность от всего вокруг, его бесстрашие. Такое своеобразие меня притягивает и покоряет.

Но вернемся в зимнее утро 1984 года, та зима была ненастная, с порывистыми ветрами, кораблекрушениями в Ла-Манше и метелями в горах – всё это показывали в восьмичасовых новостях (тогда еще говорили «восемь часов», а не «двадцать»).

То утро должно было стать похожим на все остальные, отмеченные моим бесплодным влечением и его безразличием ко мне.