Хворь

В шесть часов утра меня выкрала из палаты Эмма, я неделю питался сухарями и пюре, не мог опорожниться и проклинал выпивку. Теперь никто не предлагал мне сухарей и пюре. Меня было некому выкрасть, да и неоткуда.

Сон меня не брал. Я тихонько приподнялся на матрасе и наклонился к голове Евы. Рассматривал ее слегка отвисшую челюсть, чувствовал исходящее изо рта зловоние органов. Ее нутро пахло уже иначе, чем мне казалось двумя часами ранее. Шмон воспаленного желудка на начальной стадии гастрита всегда приводил меня в восторг. Это был живой, человеческий запах.

Примитивный цикл повторялся снова и снова: взять, войти, повернуть, перевернуть, согнуть, шлепнуть, выйти, войти, и так далее. Пока ее лоно не станет фаршем, а мой хрен не отсохнет. Пока кто-нибудь из вас не вырубится с нелепо отвисшей челюстью, слюнявыми щеками и гастритной вонью.

Затем я скидывал осточертевший груз из разбухших яиц на живот, спину, в рот или куда придется. Привычно отвечал молчанием на неуемную болтовню, смотрел в потолок, окно, экран телефона, бутылку недопитого вина, раскрытый комод, большой палец правой ноги, куда угодно, кроме ее глаз.

Даже на перекуре стояла тишина. Сознание никак не могло пришвартоваться и болталось в известных широтах между вожделением и сожалением. Я заливался водой и бормотал под нос бранные мантры, якобы защищающие организм от заблёва ее розового ковра.

Зеркал мне лучше избегать. Сквозь пелену из алых сосудов я увидел дрыгающегося на провинциальной дискотеке подростка с блондинистым скальпом. Меня кошмарил собственный облик. Отечная рожа, потрескавшиеся губы, экземы на руках, провалившаяся грудина.

Всякий раз отражение напоминало мне о том, как стремительно я шагал к участи бича. Под руки с прокисшими друзьями-алкоголиками и безработицей. Если всматриваться, то я выглядел намного старше своих лет, да и чувствовал себя намного старше своих лет, а ведь еще вчера я виновато спрашивал у матери разрешения вернуться домой после полуночи.

Приступ самоедства заканчивался в постели. Нагота вновь одаряла меня слепотой, и я отдавался во власть гениталиям. К сожалению, ремиссия прекращалась с каждым приходом оргазма, и мои терзания начинались заново.

Последний раз я кончил в рот, слушая из динамика ее айфона Мэззи Стар. На финальных титрах я даже не оторвался от окна, через которое разглядывал бурную жизнь рабочего квартала. Вспомнилась одна сальность, связанная с этими краями. Где-то в округе я трахался на детской площадке. Потом вспомнил секс на перроне Витебского вокзала, футбольной трибуне, улице Рубинштейна, в трамвае на полном ходу.

Окно вело во двор, двор – к карликовым полуразрушенным домиками. К лысым стенам с одинокими прорубленными окнами, к разрушенным аркам. К бесполезным столбикам, походившим на надгробия чрезмерно насолившим миру людям.

Медсестры скучковались под навесом и курили. Они смуеялись над моим бордовым пиджаком. Или надо мной, понятия не имею.

Спину кололи мурашки и ноги словно окаменели. Стояла жара, а мне было по-прежнему холодно. От интоксикации не убежишь.

Разумеется, за год моего отсутствия ничьи руки до разрушенных временем бараков так и не добрались. Но ничего страшного, здесь было и так замечательно: кусты сирени и густая черемуха, сестры в белых, выглаженных халатах. Мне хотелось бы поговорить с ними. Многие боятся врачей, а мне их деловитая походка внушала доверие. Но рассказать о том, как мне паршиво, так и не удавалось. Они были слишком заняты работой. Тревожить их я не посмел.

Под действием похмельного сидра я расплылся по скамейке. Ее спрятали за цветущим деревом, рядом с которым я будто бы и сам расцветал.

Глава 5. Хворь

За минувшие сутки я ни разу не поел. Неподалеку от дома загнивала кофейня «Ласточка», где я часто завтракал. Знакомый официант поставил передо мной пиалу с овсянкой. Час близился к обеденному, поэтому каша была единственным, что осталось в утреннем меню.

Все сырники уже сожрали, омлет закончился, круассанов с джемом тоже не было. Овсяную кашу я не терпел. Даже попросил официанта взбить пару-тройку яиц, залить это месиво молоком и вылить на раскаленную сковороду. Он принес с кухни извинения и отказ.

После каждой засунутой в себя ложки, к гортани подкатывал рвотный комок. Тогда я судорожно запивал кашу кофе, а кофе – водой, и позыв как бы сходил на нет. Желудок, зараза, довольно рычал, а мне было донельзя противно. То ли дело яичница с жареным беконом и красной фасолью, тост с брусничным джемом и какой-нибудь драник или хашбраун, как его ни назови. Всяко лучше этой бежевой дрисни со сливочным маслом, смотревшей на меня из побитой пиалы.

По пути домой я купил в булочной свежевыпеченный кленовый пекан, во фруктовой лавке по соседству – клубнику, цитрусовых и бутылку азербайджанского гранатового сока. Решил устроить витаминный пир.

Находиться дома в одиночестве я ненавидел, поэтому шел нехотя, выискивая по сторонам хоть маломальскую причину остаться среди толпы.