Кибердемоны 3. Динамический хаос

Пройдя ровно десять шагов вдоль крайнего левого стеллажа со свитками, Мирон отсчитал вверх от пола двадцать клеток, затем влево — еще семь. Нажал на перекрестье седьмой и восьмой клетки.

Весь стеллаж беззвучно отъехал в сторону, открывая небольшое душное пространство, оклеенное бумажными обоями с синими драконами и золотыми хризантемами. Здесь стоял древний, наверное, века девятнадцатого, сейф, с крестообразной металлической ручкой и стеклянным окошком, в котором мелькали цифры.

Пять щелчков вправо… Три влево… Снова вправо — семь, влево — четыре… Амели заставила его повторять последовательность цифр, пока он не заснул перед самым рассветом.

В узкое окно парижской гостиницы, с крошечным балкончиком и кружевными занавесками уже пробивался бледненький свет, отбрасывая блики на половодье черепичных крыш внизу. Вдалеке, точно в раме окна, высилась Эйфелева башня — главный символ, достопримечательность и больная мозоль всей французской нации.

Когда Эйфелеву башню на открытом аукционе приобрёл картель Ньянга, — никарагуанская теневая фирма, торгующая предметами искусства, — и собирался вывезти из Парижа, чтобы установить на главной площади Манагуа, под башней собрался весь Париж. Люди стояли молча, плечом к плечу, час за часом и день за днём. Место тех, кто падал от истощения, занимали другие.

Через месяц стоячей голодовки Ньянга объявили, что передумали трогать Башню. Им пришлось удовлетвориться оклеиванием главных арок флажками с логотипами картеля, которые французы с удовольствием срывали при каждом удобном случае.

Стоячую голодовку заливали в Плюс в реальном времени, и многие тогда поразились и удивились стойкости французов: поражение во Второй мировой наложило на них определенный стереотип.

Дверь сейфа отошла с негромким щелчком после того, как Мирон несколько раз крутанул большое металлическое колесо.

С замиранием сердца он заглянул внутрь: после библиотеки со свитками ожидать можно было, чего угодно.

На средней полке, прямо на уровне глаз, лежала пачка фотографий. Старинных, которые снимали на плёночные фотоаппараты. На верхней были его отец и Такеши — молодые, в строгих двубортных костюмах. За ними Мирон узнал Полковника, тогда еще капитана, судя по нашивкам на тёмно-зелёной форме.

Профессор Китано — его Мирон узнал по венчику белых, уже седых волос, был в синем рабочем халате и рубашке с галстуком.

Мирон скрипнул зубами. А потом сжал кулаки и зажмурился.

Это фото будто специально положили здесь, для него. Как послание с того света, от старого Такеши. Как напоминание.

Разжав кулаки — ногти оставили в коже ладоней красные полукружья — он вытащил всю пачку из десятка твёрдых, чуть пожелтевших листов и наскоро проглядел.

На остальных снимках была Амели. Маленькая девочка с огромным бантом — уже тогда у неё было особенное, чуть сумасшедшее выражение лица. Ребенок чуть постарше кормит чёрных лебедей в парке Уэно — Мирон даже узнал крышу монастыря, ещё не спрятанного за железной стеной.

Подросток с ядовито-синими волосами и таким количеством туши на глазах, что напоминает панду.

Он действительно любил внучку, подумал Мирон. Поколебавшись, вытащил из пачки фотографию Амели — ту, что с бантом, и снимок, где был его отец. Эти положил в карман, остальные — на место.

Затем еще раз оглядел содержимое сейфа. Всю нижнюю половину занимали золотые слитки — с стилизованными буквами «Т» и «Z».

Выше было еще три полки. Кроме пачки фотографий там лежали: резиновый мяч, синий, с красной полоской; деревянная расчёска с несколькими седыми волосками, коробка сигар — Мирон узнал марку, которую курил Такеши. Книга — на глянцевой обложке был нарисован ворон, сидящий на ветке; и пачка детских рисунков: девочки ростом с дом, деревья, похожие на отпечатки ладошек, солнце с торчащими во все стороны, как спицы из клубка, лучами… Всё.

Мирон осмотрел полки два раза, ощупал всю внутреннюю поверхность руками — на случай незамеченных или скрытых пакетов. Ничего.

— Обманула, — выдохнул он. — Мать её за ногу, она опять меня наебала.

Накатило. Сделалось жарко, в глазах помутнело, в нос ударил запах мерзкой лавандовой шипучки — ею до сих пор пахла рубашка.

Но какой в этом смысл? — думал Мирон. — Зачем? Чтобы позлить родню, не нужно было отпускать меня в свободное плавание по дому…

«Я полагаюсь на твою память, — сказала она. — И на твою наблюдательность».

Мирон еще раз оглядел полки. Приподнял мячик — тот был размером с крупный апельсин и спокойно умещался в ладони. Просмотрел рисунки. С одной и с другой стороны. Перетряхнул фотографии — с тем же результатом. Повертел в руках расчёску.

Томик поэзии — открыв первую страницу, Мирон увидел чёткие столбики иероглифов и понял, что это стихи. Пролистав несколько страниц, он окаменел. Затем рассмеялся. Вытер вспотевший лоб свободной рукой, запоздало сообразив, что размазывает по коже книжную пыль.

Вот оно, — подумал он и решительно сунул книжку в карман.