Киевские ночи

В этот момент приподнятого настроения появляется Григорий Таловыря, худой, длиннолицый, с жестким ежиком волос. За постоянные ночные дежурства его прозвали ночной птицей. Таловыря — выпускающий, то есть ответственный за выпуск газеты в типографии. Ему очень нравится, когда, пускай в шутку, его называют ночным редактором. Впрочем, тщеславие не свойственно Таловыре, никто иной — сам себя прозвал Еле-ковырей…

Примерно в середине дня Таловыря обходит все комнаты редакции, сердечно здоровается с каждым и спрашивает: «Порядок?» Услышав утвердительный ответ, расплывается в улыбке. Значит, в очередном номере газеты ни одного огреха. Таловыря мастер вылавливать «блох» — перепутанные названия, фамилии… То, что пропустит секретарь и даже редактор, что проворонит корректор, выудит на своей ночной вахте Григорий Таловыря.

Кажется, что он никогда не спит. Кроме выпуска газеты, Таловыря собирает материал для ежедневной хроники «Рабочая жизнь». Он и сегодня успел спозаранку побывать на предприятиях. Его знают, везде его ждут — редакция идет! На заводе «Металлист» прошел рейд «легкой кавалерии». Зададут кому-то перцу! На текстильной фабрике рабкоровка Фрося Куца дала заметку с неизменным заголовком: «Охрана труда, где ты?» «Опять «где ты?» — поморщился Таловыря. «А в самом деле, где? — прикрикнула Фрося. — Печатай»! У железнодорожников «устный» рабкор Фома Зубенко во время обеденного перерыва складно, с юморком рассказывает о своей бригаде. «А ты напиши!» — просит Таловыря. «Какой из меня писатель?» — отмахнулся Зубенко, и Таловыре ясно: Фома с грамотой не в ладах…

Теперь, закончив свой обход, Таловыря примостится где-нибудь в уголке и — чтоб никто не видел! — корявыми, хромоногими буквами, на которые ему и смотреть неприятно, начнет писать свои заметки. Никто не знает, как ему трудно с глазу на глаз с пером и бумагой. Иногда в отчаянии он рвет на мелкие клочки замусоленный листок: «Эх, Таловыря! Еле-ковыря!» Никто, кроме Лавра Крушины, который бережно забирает у Таловыри его вымученные странички, чтобы привести их в годный для печати вид, никто в редакции не знает, что всего лишь пять-шесть лет тому назад чернорабочий Таловыря сидел за партой в ликбезе и, обливаясь потом, шевеля губами, складывал из непослушных букв слова. На его глазах совершалось чудо. И хотя с тех пор Таловыря прочитал сотни книжек и тысячи газет, он каждую ночь с трепетом ждет рождения печатного слова. Когда его нетерпеливые руки выхватывают из машины первый экземпляр газеты, в которой он видит заметку (12 строк!) за подписью «Гр. Тал.», у него становится жарко в груди. Есть на свете счастье!

Немного погодя приходит Филипп Остапович, пожилой человек с резко выступающими скулами и острым подбородком. Но прежде всего бросается в глаза широкий лоб, а над ним, как сизый дымок, редкие волосы. Одет он по-старомодному: пиджак, белая рубашка с галстуком, на твердых манжетках — серебряные запонки. Писатель! Его имя иногда упоминают в журналах, а столичное издательство объявило, что в будущем году выйдет его новый роман.

Филипп Остапович приветливо смотрит на них и с неожиданной силой пожимает каждому руку. Ладонь у него жесткая, он с гордостью показывает мозоли: не брезгуйте, друзья, лопатой, рубанком.

— Когда же заглянете? — обращается он к Дроботу. — Прочитали бы что-нибудь новое…

Дробот вспыхивает:

— Зайду как-нибудь… Спасибо!

Сколько уже раз он подходил к дому на тихой улице и поворачивал назад.

— Вы же работаете…

— Так что ж? Иной раз хочется отдохнуть от той проклятой тачки, к которой приковала судьба-злодейка. А не то приходите вместе. Втроем! Я вам какой-нибудь кусок прочитаю. Я уже ничем не рискую. Захотите чуб выдрать, а его корова языком слизала…

— Придем. Спасибо… — отвечает за всех Дробот. — А мы кое-что нашли, Филипп Остапович.

— О! — радуется тот. — Есть добыча? — И вытаскивает из кармана записную книжку.

Все в редакции знают о странном увлечении Филиппа Остаповича — коллекционировать всевозможные искажения слова «псевдоним» — и охотно вылавливают из редакционной почты диковинные подписи.

— Аспидон! — кричит Толя. — Годится?

— Годится, — записывает Филипп Остапович.

Игорь подбрасывает:

— Посейдон, апседония…

Тогда и Марат, снисходительно улыбаясь, дарит свою находку:

— Севдомимика…

— Премного благодарен.

Потом Филипп Остапович садится в соседней комнате и пишет свой еженедельный фельетон для воскресного номера и ответы авторам стихов и рассказов, число которых угрожающе увеличивается.

Филипп Остапович приходит в редакцию на несколько часов дважды, а иногда трижды в неделю. Но Толе и это кажется немыслимым. Оставить стол, рукописи… Одним словом, Парнас! На миг он представляет себе, как Филипп Остапович, пыхтя и держась за сердце, шаг за шагом взбирается на эту высокую гору.