Киевские ночи

Крушина захохотал, откинувшись на спинку кресла. Весело смеялись ребята.

— Вот так чешет, а? — заливался смехом Крушина. — Только подстриг… Пожалел бородку отец Лаврентий!

Наконец он утих, отдышался и вытер выступившие на глазах слезы.

— Думаете, только на редактора пишут? Ого! Слушайте дальше. Вот еще одно письмецо. Тоже анонимка, разумеется. «Обращаю внимание большевистской власти, что в окружной газете выступает под чужим именем бывший петлюровский полковник, которого я собственными глазами видел в Виннице при штабе головного атамана Симона Петлюры. Только тогда его звали Макар Сытник, а теперь Марат Стальной…»

— Полковник! — воскликнул Дробот.

Марат сидел красный и гордый.

— Видите! — показал письмо Крушина. — Почерк — дай боже… Может, петлюровский полковник и пишет. Вот только ему невдомек, что, когда он терся возле штаба головного атамана, наш Маратик в коротких штанцах бегал.

Веселая минута кончилась. На желтое лицо Крушины упала тень.

— И так действует враг, — сказал он. — Не только выстрелами из обрезов… Бросить пятно на газетчика- партийца, вызвать против него подозрение — вот чего они хотят. Гадина ползает под ногами и брызжет ядовитой слюной.

Марат восторженно смотрел на Крушину. «Так действует враг!» И то, что тайный враг поставил его, Марата, рядом с редактором, наполняло сердце волнующей гордостью. Он бросил жаркий взгляд на Толю, на Игоря. Видите!

Черты худого лица Таловыри еще больше заострились.

— Найти бы этих подлецов!

— Найдешь, как же…

— Но подумайте и вот о чем, — продолжал Крушина. — Хорошо нам, газетчикам. Можем высмеять этих писак в фельетоне. Можем обратиться куда следует, чтоб разыскали клеветников — и под суд. Так?.. Теперь прослушайте еще и такое письмо. Пишет учительница Ульяна Матвеевна Сидоряк из Яновщины. «Теперь, через два месяца после того, как газета назвала меня кулацким агентом, я пишу Вам, товарищ редактор, это письмо. Две комиссии — райисполкома и наробраза — проверяли корреспонденцию Бондаренко и пришли к выводу, что обвинение совершенно безосновательно. Обо всем этом Вы, вероятно, знаете, потому что материалы пересланы в редакцию. Я только хочу спросить Вас, товарищ Крушина, как это могло случиться, что меня, дочь бедняка, единственную в нашем районе учительницу, окончившую советский институт, назвали кулацким агентом? Люди, проверявшие заметку, пришли к выводу, что уполномоченный райисполкома Бондаренко просто не понял моего вопроса на сельском собрании. Я ведь хотела ему помочь, а он, не разобрав, в чем дело, раскричался, оскорбил меня, потом написал в газету. А Вы напечатали, не дав себе труда разузнать, кто же она, эта учительница из Яновщины, и какую работу проводит на селе. Не стану Вам писать, никому это не интересно, сколько ночей я не спала, сколько — что поделаешь, баба есть баба — пролила слез… Больнее всего было то, что напечатала это газета, с которой я и в дождь и в мороз ходила на далекие околицы, чтоб прочитать людям о грядущем социализме и о правде на земле. Хорошо, теперь все уладилось. Но я хочу Вас спросить, как же это так: кулацким агентом меня назвали громко, на всю округу, а о том, что это неправда, сказали тишком, даже в нашем селе не все знают…»

Крушина медленно сложил письмо и спрятал его в портфель.

— Что вы на это скажете?

— Некрасивая история, — пробормотал Толя.

— Обидели человека, — вздохнул Игорь.

Марат тряхнул головой:

— Ну-у… Лес рубят, щепки летят.

— Что? — Крушина метнул на него острый взгляд. — Щепки? — Лицо его все краснело и краснело; он через силу сдержал вспышку гнева и тихо спросил: — Зачем же было совершать революцию, если можно человека щепкой считать?.. Такая ложка дегтя в газете для меня — нож в сердце. Это подрывает доверие к нашему слову и, если хотите знать, даже к советской власти. Да, да! Не морщись, Марат. Люди знают, кто такая Ульяна Сидоряк. А что о ней написано?

Марат молчал, но все в нем бурлило. Ерундистика с хреном! Как это подрывает доверие? Кто-то там, в завалящей Яновщине, имеет дерзость не верить газете? Таких на мушку надо брать! Напечатано, значит так надо. Ишь, какая цаца! Корчит из себя невесть что. Помолчала бы. Решается мировое «кто — кого», а она своими слезами редактору голову морочит. И чего он так раскипятился? А Толя! Толя совсем раскис. Готов лететь сопли-слезоньки той учительнице утирать.

— А что ж она такое спросила? — Таловыря во всем любил докапываться до сути. — У Бондаренко?