Киевские ночи

— Ничего я не пришиваю, — резко оборвал Марат. — Но что-то тут не так.

Дробот не любил долгих споров. Решительно отрубил:

— Я запрещаю тебе говорить о нем всякий вздор!

Марат вспыхнул:

— Ничего ты мне не смеешь запрещать!

С минуту они хмуро смотрели друг на друга.

— Я в библиотеку. Бывай…

— А мне в общежитие, — холодно кинул Марат и повернул за угол.

На следующее утро, в редакции, он с некоторым смущением отводил глаза. Дробота это тронуло. «Ляпнул черт-те что, теперь и самому стыдно», — подумал он и дружески похлопал Марата по плечу. «Ладно, забудем этот разговор». И Толя в самом деле забыл о нем — прочно, навсегда.

9

Марат Стальной шел по улице и с удовольствием слушал, как постукивают каблуки его крепких солдатских ботинок. Ноги плотно обтянуты новыми обмотками, юнг-штурмовская униформа — галифе и гимнастерка с отложным воротом — делала его выше, мужественнее. Не хватало только нагана на правом боку, портупея уже есть… Но и наган обещал ему подарить начальник заводской охраны.

— А, писака! — остановил его хриплый голос.

Он резко обернулся: Демчук!

Насмешливые глаза на нервном, сильном лице смотрели колко и осуждающе.

— Чистенький, вымытый…

Марат, краснея, искоса глянул на замасленную спецовку Демчука и подумал, что тот мог бы и переодеться после смены. Но сразу же отогнал эту мысль. Ведь он и сам любил пройти вот так по улице: «Эй, вы, глядите: металлист идет!»

— Здорово, Яков Петрович. С работы?

— Ишь! «Яков Петрович», — скривился Демчук. — Быстро ты научился всяким цирлих-манирлих… Демчук я — и все! Вы там привыкли — «Лавро Иванович… Тра- ля-ля»… Старорежимные штучки. Забыл, чему я тебя на заводе учил?..

— Нет, не забыл!

— Да-да… Оторвался от рабочей массы.

— Чем же я оторвался? — оправдывался Марат. — Для меня завод…

— То-то и оно!

— Хочу в заводское общежитие переселиться.

— Правильно! А на всякие философии плюй. Ты по- рабочему: раз-раз — и все! — Демчук засмеялся.

Марат тоже засмеялся, хотя ему и не было смешно.

— А Плахоття-лохмотья все пишет?

— Ну, Демчук, пора уже забыть…

— Не забуду! — Демчук шел рядом, высокий, жилистый, и размахивал кулаком. — Фельетончики!.. На кого? Демчук этой рукой золотопогонников, гетманцев рубал. Где был тогда твой Плахоття? В штанишки делал? Сопли вытирал?.. А теперь расписался: «Демчук — загибщик, перегибщик, у Демчука голова кругом пошла…» Пускай бы сам с этой деревенщиной поговорил. Да они за свою собственность не только революцию, детей и душу продадут. Я им так подкрутил гайки. Ну и что? Уж не прикажешь ли с ними сто лет до социализма топать? А он, гад, обо мне фельетончик. Не об этой контре, а обо мне. Плевать!

Он громко сплюнул через весь тротуар.

Марат в первый раз видел Демчука после мартовских событий, когда осуждено было пресловутое головокружение от успехов. Окружком отозвал тогда Демчука из Ковалевки, где он был уполномоченным, и снял с поста секретаря заводской партячейки.

— Ну и что? Я в цеху себя покажу… А до твоих писак еще доберусь, — пообещал Демчук. — Ты там пролетарскую линию веди, а то… Не забыл, что это я тебе рекомендацию в кандидаты давал? То-то же! Когда в действительные подавать будешь, снова приходи. Чтобы не какие-то там писаря, а металлисты под твоей анкетой подписались. Понял?

Демчук ткнул в свою замусоленную робу, потом хлопнул Марата по плечу.

— Не отрывайся от масс. Приходи!

— Непременно! — с готовностью отозвался Марат, крепко сжимая руку Демчука.

«Видно, клюкнул малость», — подумал он, но и это ему в Демчуке нравилось.

Он свернул на тихую улочку и невольно замедлил шаг. Исшарканный деревянный тротуар. Выбитая мостовая. И клены вдоль покосившихся заборов. Все знакомо сызмалу. И все — не мило.

Возле небольшого домика под ржавым железом Марат остановился, внезапно почувствовав желание повернуть назад. Но рука его уже сама стучала в кухонное оконце.

Дверь отворила мать, и все морщинки на ее лице, добрые мамины морщинки, засияли.

— Мишко! Сынок… А я беспокоюсь!

Марат чмокнул мать в щеку и с досадой заметил:

— Ну, мама… Сколько раз повторять. Меня зовут Марат.

Пять лет тому назад на торжественном пионерском слете он отрекся от церковно-старорежимного имени и назвал себя Маратом. В газете он стал подписываться не Стадниченко, а Стальной. С прошлым надо кончать решительно и навсегда.

Голос у матери растерянный и огорченный.

— Михайло — это же хорошее имя. Так звали моего отца.

Марат не считает нужным продолжать этот разговор.

— Папа дома?

— Дома, дома, — донеслось из другой комнаты. — Здорово, Марат Пантелеймонович.

Такое сочетание Марату тоже не по вкусу, но что поделаешь. Старый быт когтями впивается в ребра. Да разве только это передает ему в наследство отец? Марат твердо решает — сегодня он ставит вопрос окончательно.