Киевские ночи

— Обыкновенных слов. Тогда их часто можно было услышать. — Ярош криво улыбнулся. — Я мог сказать, что проклинаю шпиона и изменника Костецкого… Отмежеваться…

— А ты?

— Что я? — подскочил Ярош и охнул от резкой боли.

— Что такое?

— Проклятая нога… Спрашиваешь, что я? Если бы я сказал это, я презирал бы себя всю жизнь. Это означало бы изменить памяти брата, который вместе с Костецким воевал и погиб на его глазах. Я верил Костецкому и сейчас верю.

Ярош умолк. Молчал и Максим.

— В редакции ты не мог уже работать? — спросил он погодя. — Как ты жил?

— Жил… Несколько месяцев бродил по киевским улицам. Было время поразмыслить… Можешь мне поверить: все то, что я рассказал тебе про фронт, окружение, рану, — все это игрушки по сравнению с тем, что я пережил тогда.

— А потом?

— Что ж потом? — пожал плечами Ярош. — Из редакции меня, разумеется, уволили. Всяко бывало. То мешки таскал, то уголь грузил. Поденно. Там без анкеты. Последние два года я работал в типографии. Я и раньше упражнялся на линотипе. Пригодилось.

— Да-а, — протянул Максим. — Хлопотал о восстановлении?

— С самого начала. Но обстоятельства сложились… Сам понимаешь. А позже меня поддержали коммунисты типографии. Секретарь райкома партии дважды беседовал со мной, и я видел, что он мне верит. А говорил я ему то же, что и тогда на собрании. Я Костецкому верю. И верю в то, что ему вернут и честное имя и партбилет. Может быть, я не доживу…

— И упрямый же ты, чертяка, — хмуро улыбнулся Максим.

— Уж какой есть.

— И что же?

— Дело не успели рассмотреть. Я ушел на фронт.

— О Костецком что-нибудь слышал? Жив?

— Его жена — она и сейчас здесь — получила несколько писем.

— Тоже исключена?

— Нет, она беспартийная. Но еще в гражданскую, когда Костецкий партизанил, была связной. Потом на фронт с ним пошла сестрой медицинской. Знал бы ты, что за человек! — Горькая улыбка показалась на измученном лице Яроша. — Она думала, что я здесь… кого- нибудь знаю, что ли… Хотела бы помогать чем-нибудь… Квартира у нее очень удобная. И никаких подозрений. Жена репрессированного. Теперь это отличная вывеска.

Максим внимательно слушал.

— Говоришь, подходящая квартира? Ну что ж, все может случиться. — И спросил улыбаясь: — Ты за нее готов поручиться?

Ярошу показалось, что Максим смеется над ним.

— Готов! — с вызовом ответил он. — На этот раз уже только головой.

— Но ведь голова у человека одна.

— Знаю.

— Ну и упрям же ты, черт.

— Тебе легко шутить, — сказал Ярош, хотя чувствовал, что Максим не шутит.

Кажется, легче было бы расковырять вилкой рану. Зачем все это? И за что? Какого дьявола он распустил язык? Кто он ему, этот сегодняшний Максим Корж?

Он искоса взглянул на Максима, перехватил его сосредоточенный взгляд и снова — неизвестно почему — почувствовал, что не имеет права скрывать ничего, должен говорить все до конца. Но это его и сердило. «С какой стати мне перед ним исповедоваться? Точно и в самом деле виноват…»

— Могу я задать еще один вопрос? — сказал Максим.

— Почему же только один, — язвительно проговорил Ярош. — Допрос так допрос…

— Нет, это не допрос, Сашко. Можешь и не отвечать.

— Брось! — прервал Ярош. — Что ты хотел спросить?

— Скажи, камешек вот тут лежит?.. — Максим постучал себя по груди. — Крепко обижен?

— Обижен? На кого? — хрипло спросил Ярош, хотя сразу угадал, что имел в виду Максим.

— Ну, на партию, на…

Партия, революция… С тех пор как они вышли из мальчишеского возраста, когда так нравятся патетические речи, эти слова почти никогда не произносились. Это было слишком дорого, чтоб при любом случае говорить вслух.

Ярошу нелегко было ответить не только потому, что самый вопрос был жесток в своей откровенности, но еще и потому, что, наверно, надо было сказать те слова, которые лучше хранить в себе. «Никакого камешка в груди нет. Даже если бы вместе с партбилетом у меня отняли и свободу, — ты понимаешь, что это значит? — я остался бы таким, каким ты меня знал».

Но это он только подумал.

— Знаешь, Максим… Вот что я тебе скажу: каждому из нас случалось получить от матери подзатыльник. Иной раз незаслуженно. И хватит об этом, — сердито закончил Ярош.

— Ох и упрям же!..

Они поглядели друг на друга, и оба засмеялись. Максим положил Ярошу руку на плечо. Ярош потупился, он боялся, что самообладание изменит ему. И Максим сразу же вскочил, стал мерить комнату широкими шагами. Надо лбом его взлетал вихор.

— Надо искать, Сашко. Надо искать.

— И ты думаешь, найдем?

— Найдем! — Максим помолчал. Потом спросил: — Погоди, а как ты очутился на этой улице? — Ему вдруг стало смешно. — Это уже последний… А то и в самом деле допрос какой-то…

— Тетка моя тут живет. В соседнем переулке.

— Что ты говоришь? Родная тетка, настоящая?

— Мамина сестра, самая что ни на есть настоящая, — улыбнулся Ярош.

— А у меня нашлась сестренка, — весело сказал Максим. — Сейчас тебя познакомлю. Надя! — крикнул он. — Может, вместе пообедаем? Надежда!

Со двора весело откликнулся голос:

— Не вопи!

Максим вышел из комнаты и через минуту вернулся в сопровождении той высокой женщины, которую Ярош час назад видел во дворе.