Киевские ночи

Он виделся с Максимом не часто. Корж целыми днями где-то бродил. «Ищу работы, — объяснял он. — И вообще ищу… Ты сам ведь, Сашко, говорил, что надо искать».

При каждой встрече Максим удивлял Яроша неожиданными вопросами.

— Нет ли у тебя знакомых среди артистов? — как-то спросил он.

— Среди артистов?

— Да.

Ярош пожал плечами:

— Кажется, никого…

— Жаль. Немцы театр открывают.

— Театр? — Ярош возмутился. — Вокруг пепелища и виселицы… Поджечь бы его к чертовой матери.

— Нет, лучше бы найти там подходящего человека.

Через несколько дней Максим спросил Яроша, не был ли он во Владимирском соборе.

— В соборе? — Ярош бросил на Максима недоверчивый взгляд. — Шутишь?

— Какие шутки! Ты слышал, что в соборе уже службы идут? Интересно посмотреть…

— Ничего интересного.

— Напрасно так говоришь. Стоит заглянуть.

В собор Ярош идти отказался.

— Ладно, я сам пойду, — сказал Максим. — А на базаре ты был? Может, на базар сходим?

Ярош сроду терпеть не мог базарную толчею.

— Чего я там не видел? Спекулянтов и лавочников?

Максим рассердился:

— Там люди! Понимаешь? Голодные люди. На них смотри, а не на спекулянтов.

Дорогой он говорил Ярошу:

— Заруби себе на носу — все надо видеть, все надо знать. Базар — это теперь, если хочешь, своего рода собрание… Там что угодно можно услышать. А у тебя насчет базаров старый левацкий загиб. Я помню.

— Брось! — Ярош искоса взглянул на Максима и вдруг рассмеялся. — Как ты ходишь? Грудь нараспашку… и причеши свой чуб. А то и глаз не видно, чистый босяк.

— А может, я босяк и есть, — серьезно ответил Максим. — Может, я хулиган и дебошир.

— Иди к черту!

— Я не шучу! — еще серьезнее сказал Максим.

…Галицкий базар расплескался в низине, как осенняя лужа.

Яроша оглушил многоголосый гомон.

— Горячая картошка, горячая! — выкрикивали бабы.

— Сигареты, сигареты, — верещали над ухом мальчишки.

Это был рынок вопиющей нужды. Здесь продавались картофельные и гречневые лепешки, коржи и плоские хлебцы, ставшие лакомством и роскошью для голодных киевлян. Здесь картошку уже считали на штуку и — в лучшем случае — на десяток. Пшено отмеряли стаканчиками, соль — ложками. Появились и самодельные спички — тоже на десяток, самодельные конфеты — «червонец пара».

Купля и продажа на этом базаре велась по иным, чем обычно, правилам и порядку. Теперь шла мена. Меняли все и на всё. Между рядов ходили озабоченные печальные женщины и меняли сорочки, одеяла, наволочки, пиджаки и платья на пшено да картошку. Их вещи разглядывали на свет, щупали, примеряли.

Ярош видел только одно — замученные глаза женщин, которых дома, наверно, ждали голодные дети.

— Идем, — он потянул Максима за рукав.

— Погоди, пройдемся еще раз.

Они свернули в другой ряд, и Ярош неожиданно увидел никогда не виданный им товар — крестики всех размеров, иконки, свечи.

Из какого-то ларька высунулась багровая физиономия. «Еще один Кузема», — подумал Ярош.

— Господа, что меняете? Может, шнапс требуется?

Ярош изо всех сил сжал свою палку.

— Вот я ему сейчас покажу, какие мы господа, — процедил он сквозь зубы.

— Не будь ребенком, — шикнул на него Максим и обратился к багровой физиономии: — Ну, божок частной торговли, как дела? Скоро капиталистом станешь?

Хозяин ларька мгновенье ошарашенно смотрел на Максима, потом пронзительно завизжал:

— Проходи, проходи, ворюга!

Немного погодя они сидели на бульваре Шевченко. Базарный шум, мелькание лиц — все осталось позади.

— Видел? — сурово спросил Максим. Удивительно изменилось его лицо. Распахнутый пиджак и бандитский чуб, свисающий на глаза, не мешали сейчас Ярошу видеть того Максима, какого он знал много лет.

Они сидели рядом, молчали, и каждый понимал, о чем думает другой. «Все-таки легче молчать вдвоем, нежели одному», — подумал Ярош.

— Пане полицай! — вдруг окликнул Максим. — Можно вас на минуточку?

Ярош повернул голову и снова увидел на лице товарища ту маску наглой самоуверенности, к которой так подходил разбойничий чуб.

Проходивший мимо полицай остановился. Это был высокий, лет тридцати мужчина в штатском. Лишь повязка на руке да винтовка за спиной указывали, кто он. Ярош поднял глаза. Ему казалось, что он сейчас увидит такую же круглую, тупую и сытую морду с маслеными глазами, как у того полицая под Фастовом. Но у этого, стоявшего перед ним, было обыкновенное продолговатое лицо и человеческие глаза.

— Что, не признаешь? — спросил Максим.

Полицай подошел ближе.

— Не признаю.

— Да мы ж вместе в тюряге сидели. На Лукьяновке. Забыл? — Голос Максима звучал весело и уверенно.

— В какой тюряге? — нахмурился полицай. — Никогда я в тюрьме не сидел.

— Неужто я ошибся? — воскликнул Максим. — До чего похож!.. Ну, чего хмуришься? Тюрьма-то была советская! Теперь тот, кто там отгулял, не то что в полицию, а и в городскую управу может идти. Садись, поговорим. У вас начальником Орлик? Знаю…

Полицай присел на скамью, но поодаль. Он недоверчиво приглядывался к Максиму, на молчаливого же Яроша не обращал никакого внимания.

— Вот я и раздумываю, — продолжал Максим. — То ли мне в полицию идти, то ли в управу. Где побольше платят?