Киевские ночи

— А что вы скажете про этого старого дурака, — вдруг спросил он. — Слыхали про Гордея Филипповича?

— Нет, — охваченная внезапной тревогой, проговорила Клавдия Даниловна. — А что с ним?

— Пошел проводить каких-то соседей-евреев. И остался там.

— Остался там… — побледнев как полотно, прошептала Клавдия Даниловна. — Такой человек, такое благородное сердце…

— Позвольте, при чем тут благородство? — так и подскочил Яремич-Горский. — Глупость, и только! Мы не должны вмешиваться в немецкие дела, пока у нас нет собственного правительства. Евреи — это немецкое дело, нас оно не касается. А кроме того, прошу вас раз и навсегда забыть эти русские выражения. «Благородное…» Имейте в виду: в Киеве кроме украинского должен звучать только один язык — немецкий. И никакой иной. В ближайшие месяцы Киев будет освобожден также и от русских. Их выселят за пределы Украины. И мы им скажем: «Скатертью дорожка…» Полякам — тоже!

Пораженная известием о Гордее Филипповиче, Клавдия Даниловна молча смотрела на Яремича-Горского. «Что он лопочет? Такой человек погиб, а этот мерзавец не стесняясь выворачивает свое нутро, позволяет себе издеваться. Как после этого жить, как дышать рядом с ним?»

Наконец до ее сознания дошло трижды повторенное слово «листовка»… Яремич-Горский протянул ей бумажку, которую он рассматривал и чуть ли не обнюхивал, когда Клавдия Даниловна вошла в кабинет. Она взглянула — и сердце ее остановилось: она узнала руку сына. На мгновение все расплылось перед глазами, успела лишь заметить подпись: «Сыны большевиков».

Неимоверным усилием воли заставила себя взять бумажку, всматривалась, сама себе не веря. «Как же это? Ведь только ночью…» Но, пробежав глазами текст, убедилась, что это другая листовка, очевидно написанная раньше.

— На дверях школы наклеили, — возмущался Яремич-Горский. — Значит, наши ученики. Наши ученики, только подумайте! Видите, как глубоко проник яд большевизма.

— Вижу, — проговорила Клавдия Даниловна и посмотрела в его узкие, как щелочки, глаза.

Не отрывая взгляда, медленно разорвала листовку на мелкие кусочки и громко, чтоб заглушить дрожь в голосе, сказала:

— Разве вы не понимаете, что это просто детская игра?

С этой минуты, исполненная тревоги, нервного напряжения и ненависти, она воспринимала все как тяжелый сон. Обходила вместе с Яремичем-Горским классы. Он что-то говорил о стеклах, партах, учебниках. «Какие учебники? — подумала она. — Разве что из Берлина привезут». Но эта мысль мелькнула и исчезла, зато другая неотступно преследовала ее: «О, как мне хочется его убить! Прямо здесь, в этом пустом классе… Был бы у меня револьвер. Нет, пули на него жаль Палкой, палкой, как собаку».

А Яремич-Горский все говорил и говорил. В библиотеке он швырял какие-то книжки на пол. Клавдия Даниловна подняла их и снова поставила в шкаф.

— Простите, я привыкла уважать книгу.

Яремич-Горский промолчал. Но в школьном зале в нем снова заклокотала злость. Сорвав со стены портрет Ленина, он стал топтать его ногами.

— Какая приятная минута! — Его самодовольство было омерзительно.

Клавдия Даниловна стиснула зубы. «Я должна, должна его убить», — снова сказала она себе, а вслух проговорила с насмешкой:

— О, вы храбрый!! Теперь… А еще совсем недавно, на собраниях, кто-то первым вскакивал и кричал «ура».

Яремич-Горский сжал тонкие губы и отступил на шаг.

— Меня принуждали…

— Ах, принуждали! Кто же это?

— Обстоятельства.

— А я-то думала, что вы по доброй воле ладоней не жалеете.

Узкие щелки-глаза Яремича-Горского потемнели.

— Я надеялся, — холодно сказал он, — что мы с вами найдем общий язык.

— Все в свое время. Еще найдем.

Клавдия Даниловна улыбнулась, она уже вполне овладела собой, голос ее звучал ровно, даже весело. Но глубокая обида ранила сердце. Этот слизняк, видите ли, надеялся, что она будет с ним заодно.

— Я морально страдал, морально, — Яремич-Горский прижал руки к груди. — Вы можете понять мою душу?

— Могу.

— Можете? А вот вас, коллега, извините, я не понимаю.

— Что ж… — Клавдия Даниловна притворно вздохнула. — Не все сразу, Георгий Георгиевич. Не все сразу…

Яремич-Горский мгновение присматривался к ней, потом, обернувшись, обвел глазами зал и стремительным шагом направился к сцене. Клавдия Даниловна невольно поспешила за ним.

Вскочив на тесную сцену, Яремич-Горский двумя руками сдернул со стены школьное знамя и разорвал его пополам.

— Не смейте, не смейте! — крикнула, задыхаясь, Клавдия Даниловна.

— А-а, — завопил Яремич-Горский, — теперь я знаю, Вы тайная большевичка… Да, да, тайная большевичка.

— Мерзавец, мерзавец! — плюнула ему в лицо Клавдия Даниловна. Вся сила с таким трудом сдерживаемой ненависти вырвалась наружу. Она толкнула Яремича- Горского в грудь и побежала.

В коридоре Клавдия Даниловна увидела перепуганную Федоровну, но не остановилась.

«Только бы успеть, только бы успеть», — стучала мысль.

Она ворвалась к себе как вихрь и тут только перевела дыхание. Встревоженный Юрко кинулся ей навстречу:

— Мама, что с тобой?

— Ничего, ничего, сынок, — задыхаясь, еле выговорила она. — Спрячь! Спрячь свои листовки. Только не дома, не дома. Сейчас же, сейчас же…