Киевские ночи

Гаркуша не был среди тех, кто обивал пороги обкома партии и ЦК. Стиснув зубы, он тревожно ждал нового вызова, ждал и втайне надеялся: «А вдруг забудут, а вдруг что-нибудь изменится». А пока что Гаркуша напустил на себя таинственный вид, в разговорах с сотрудниками наркомата принял резкий и грубый тон и наслаждался, видя, как бледнели люди, которым он бросал в лицо обвинения в паникерстве и трусости. Женщины восторженными взглядами провожали его стройную фигуру в полувоенном костюме, до него долетали слова, так приятно щекотавшие самолюбие: «Железная выдержка… Вот кто себя покажет». И когда его вызвали в обком и спросили, не раздумал ли он, Гаркуша решительно подтвердил свое согласие остаться в подполье. Он сжег за собой мосты, перешел Рубикон; отныне на нем лежит печать исключительности, он может смотреть на всех сверху вниз. Гаркуша почувствовал, что теперь даже в этом кабинете имеет право держаться не так, как первый раз. Тогда он смотрел на человека, занимавшего высокий пост, с чрезмерной почтительностью, не лишенной некоторого самоунижения, а теперь у него мелькнула мысль: «Меня оставляешь здесь, а сам завтра улетишь в Харьков?» Он решил, что в данной ситуации имеет право спросить: «А вы где будете?» Секретарь обкома почувствовал неприятный оттенок в этом вопросе и холодно ответил: «Буду там, где прикажет партия». Гаркуша смешался: «Простите, я хотел… я думал… быть может, выпадет счастье встретиться». В ответ услышал: «Если надо будет, встретимся».

И вот теперь, в темной комнате, наедине с собой он злобно думал о человеке, которому обязан был этим высоким доверием. Разве так представлял он себе все это? Сотни коммунистов, расстрелянных в первые же дни, синие лица повешенных… «Так разбрасываться кадрами, так рисковать чужой жизнью, — скрипел он зубами. — А где ты сам? Словами сыпать легко, сказать все можно, а попробуй в этой обстановке что-нибудь сделать. Попробуй!.. Будь оно все проклято».

Он не знал и не мог знать, что секретарь обкома, подбиравший людей для подпольной работы на оккупированной территории, две недели назад погиб под Миргородом и наскоро похоронен в неглубокой яме, под тонким слоем сухой комковатой земли.

«Если б я представлял себе все это, попросился бы в партизанский отряд. Там, в лесах, вокруг тебя свои, а здесь оглядывайся на каждом шагу. А вдруг кто-нибудь за мной уже следит?»

В последние годы Гаркуша привык подозревать всех и вся, никому не верить. Он делал это не таясь, присвоив себе высокое право быть среди бдительных наибдительнейшим. Новый человек, которого принимали на работу в наркомат, долго помнил заместителя начальника управления кадров Петра Степановича Гаркушу. Нахмурив брови, Гаркуша читал анкету так, что и абсолютно честный и ни в чем не повинный человек начинал ощущать беспокойство и искать за собой какую-нибудь провинность. Через неделю уже проверенного работника вызывали и предлагали снова заполнить анкету, еще более подробную, чем первая. Дважды надо было собственноручно писать автобиографию. Потом Гаркуша садился и тщательно сопоставлял все даты и факты, и горе было тому, в чьих ответах он находил хотя бы малейшее расхождение. Ага, путаешь! Посмотрим, голубчик, кто ты таков…

«Бдительность», — говорил он. И за этим словом, порожденным суровой необходимостью, у Гаркуши стояло огульное недоверие ко всем.

Была у Гаркуши еще одна черта, которую никто не замечал, но которая в значительной степени определяла его психологию, а отсюда и его поведение. Он принадлежал к тем выходцам из села, которые села чураются, жадно тянутся к материальным благам города, а между тем на всю жизнь сохраняют к городу какую-то внутреннюю неприязнь. Эти люди везде и всегда трубят о том, что они, мол, рождены в хате под стрехой, и считают, что это дает им право на определенные привилегии.