Киевские ночи

И вот теперь Гаркуша, кроме всего прочего, чувствовал себя очень плохо еще и потому, что город так и не стал для него родной средой. Он подозрительно следил за хозяйкой своей конспиративной квартиры, старой работницей швейной фабрики, он не доверял ни одному из жильцов дома, в котором поселился, он настороженно проходил по улице — в каждом взгляде видел угрозу. Будь проклято все на свете! Какого черта он должен рисковать головой? Исчезнуть, пересидеть страшное время где-нибудь в щели, в углу, в подполье, но в буквальном смысле этого слова, ведь подполье — это яма под полом, погреб, а не улицы, полные опасностей и страхов. Он вспомнил свое село, отцовскую хату, сарай, чердак. Вот там, на чердаке, спрятаться бы! И никого, никого не видеть. Главное, чтоб вокруг тебя никого не было, тогда все будет в порядке.

Гаркуша саркастически улыбнулся и произнес голосом Середы: «Ближе к людям, ближе к людям». Середа повторял эти слова при каждой встрече, и каждый раз Гаркуша испытующе глядел на него: «Неужто не врет? Неужели он так и думает?» Гаркуша давно приучил себя говорить правильные слова, независимо от того, что он думает на самом деле. И ему казалось, что так делают все или почти все. Но Середа говорил с глубоким убеждением, и, главное, слова у него не расходились с делом. Он ходил по городу, вставлял (или не вставлял) стекла, встречался и беседовал с людьми и не только маскировался под бородатого деда-стекольщика, но и вправду был для них простым мастеровым человеком.

У Гаркуши все чаще возникала мысль, что не Середа должен руководить им, Гаркушей, а наоборот — он Середою. Что с того, что Середа — старый большевик? К лицу ли ответственному деятелю так себя вести? Кто знает, кого он может встретить, слоняясь по улицам. Кто знает, чего можно ждать от бесед со случайными людьми… И каждый день он изобретает что-нибудь новое. Может, завтра ему вздумается встретиться с этим Ярошем? Черт знает что! Как можно доверять человеку с такими данными? И вообще, никаких новых людей привлекать не следует. Как их проверишь в этой обстановке?

Нет, не так представлял Гаркуша свою деятельность во вражеском тылу. Он думал, что его особа и место пребывания будут окружены атмосферой глубокой тайны. Надежное убежище, разумеется, будут охранять бесстрашные чекисты, которых никто не знает и не видит. Только через них отдает Гаркуша суровые приказы, и, подчиняясь этим приказам, люди идут на отчаяннейшие операции, на подвиги, а если нужно — и на смерть!

А как нелепо все складывается в действительности! Эта убогая комната у старой глуховатой швеи, что все вздыхает по своим сыновьям, воюющим на фронте, этот мужиковатый простак Середа, блуждающий по улицам со своими стеклами да замазкой, и легкомысленный Корж, которому море по колено, и Ольга, готовая прыгнуть в огонь.

Гаркуша стиснул зубы. Нет, это нестерпимо. Они рискуют головой, забывая, что тем самым подвергают опасности и его, Гаркушу. Ведь он связан с ними, и ничто не может освободить его от этой связи. Если б он мог действовать в одиночку! Сам по себе, ни от кого не завися.

Из соседней комнаты донесся шорох. «Проснулась, старая ведьма», — неприязненно подумал Гаркуша и стал прислушиваться. Вот Григорьевна закрыла ставни, вот чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. Наконец скрипнула дверь и послышался мягкий голос:

— Может, поужинаете?

— Сейчас, — буркнул Гаркуша.

Он встал и, щурясь от света, вышел в чистую комнату, служившую хозяйке кухней, столовой и спальней. У стола хлопотала маленькая, седая, чуть сутулая женщина. Она обернулась и посмотрела на него удивительно ясными и блестящими глазами. Ее округлое, с мягкими чертами лицо светилось улыбкой, взгляд выражал преданность и материнскую любовь. Почти незнакома была Григорьевна со своим квартирантом, но про себя гордилась тем, что ей доверили нашего человека, и любила в нем и своих сыновей, воевавших на фронте, и советскую власть. Те, кто знал Григорьевну, не сомневались, что так же самоотверженно, молчаливо она пойдет на пытки, на смерть за человека, которого ей доверили.

— Садитесь, поужинаем. Верно, проголодались.

— Ничего… — сказал Гаркуша.

Как и всегда, он молчал, хмурился, не зная, о чем говорить с этой женщиной. Обыденные разговоры он считал слишком мелкими, а важные дела не мог обсуждать с нею из соображений осторожности и соблюдения тайны. На первых порах его хмурый вид и молчаливость стесняли Григорьевну, но потом она привыкла и, потчуя своего квартиранта («Ешьте, ешьте на здоровье»), она вела свой тихий рассказ, неизменно вспоминая мужа, которого зарубили петлюровцы в девятнадцатом году на Думской площади, и двух сыновей, воюющих теперь неведомо где.

— Не побил нас Петлюра, не побил Деникин, не побьет и Гитлер. Отольются ему наши слезы.

Она украдкой утирала глаза, смущенно улыбалась и еще более добрым и преданным взглядом смотрела на Гаркушу.

26

«А что, что я мог сделать?» — в тысячный раз говорил себе Олекса Зубарь.