Киевские ночи

Ровным рядком лежали листовки, старательно разрезанные странички ученической тетради. И на каждой Юрко четко вывел так много для него значащие слова: «Сыны большевиков».

Она уже протянула руку, чтоб обнять сына, крепко прижать к груди, но удержалась. Это его тайна, его гордость, и она должна уважать то, что зреет в душе мальчика, что заставило его выбрать для подписи имя, с такой болью выстраданное им.

«Правда, правда, мой дорогой, ты сын большевика… Твой отец был и остался революционером-ленинцем…

Что бы там ни было, как бы там ни было. О, как же нам тяжело, сынок, тяжелее, чем всем!»

Так же неслышно вернулась она к себе и уже тогда громко позвала:

— Юрко! Юрко! Ты заснул?

Услышала, как он встрепенулся.

— Что ты там делаешь?

— Я читаю, мама.

— Уже поздно, ложись спать.

Юрко осторожно зашелестел бумагой, прошел куда- то в угол («Под печкой прячет», — подумала Клавдия Даниловна), потом погасил коптилку и ощупью добрался до своего узкого диванчика.

Он скоро заснул, а Клавдию Даниловну охватила новая тревога. Юрко, очевидно, не один? С кем же? Петрик Захарченко, наверное… Неразлучные друзья. Кто же их научит осторожности? Ведь хватают, мучают и детей.

Прислушиваясь к ровному дыханию мальчика, она безмолвно взывала: «Юрко, сыночек, будь осторожен. Я понимаю, все понимаю, но поберегись, ведь ты у меня один».

Ожидание, когда нервничаешь, — тягчайшая пытка. Утром, так и не дождавшись знакомой учительницы, Клавдия Даниловна одна отправилась в школу.

Охваченная тревожными мыслями, подошла к четырехэтажному серому зданию. Бросились в глаза десятки выбитых окон. Покачала головой: «Где теперь взять стекло?»

В дверях чуть не столкнулась с уборщицей, старушкой Федоровной.

— Здравствуйте, дорогая нянечка, — обрадовалась Клавдия Даниловна, и лицо ее прояснилось. Привычная фигура старой уборщицы всколыхнула столько хороших воспоминаний. Без этой добродушно-ворчливой женщины, казалось, и школа была бы не школа.

Федоровна взглянула на нее глазами, полными слез, морщинистые щеки нервно подергивались.

— Раскричался… Из кабинета выгнал. Разве я заслужила, чтоб меня этак…

— Кто?

— Кто же еще. Дирехтор…

— Хоменко здесь? — вскрикнула Клавдия Даниловна. — Как же это?..

— Да откуда бы он взялся? — с досадой оборвала ев Федоровна. — Хоменко там, где люди: на фронте. А директором теперь Яремич-Горский. — Ткнув пальцем куда-то вбок, она добавила — Эти назначили… Я к нему: «Товарищ дирехтор!» Забыла, что теперь не то… А он как с цепи сорвался: «Я вам покажу товарища! Вон!..»

Старуха побрела по коридору. Клавдия Даниловна стояла, не в силах двинуться. Яремич-Горский… Вот кого ей меньше всего хотелось бы видеть, да еще в роли директора школы. «Однако быстро он с ними спелся».

Стряхнув с себя минутное оцепенение, она решительным шагом подошла к кабинету директора, видя перед собой Хоменко, который, может быть, в этот самый час идет на смерть. Громко постучав в дверь, Клавдия Даниловна толкнула ее, не дожидаясь ответа: пусть видит, что не собирается она заискивать перед новым начальством.

За столом сидел длиннолицый человек с узкими, к тому же еще прищуренными глазами. Бесцветные губы его были крепко сжаты. Ноздри тонкого носа раздувались, словно Яремич-Горский не только пристально рассматривал бумажку, которую держал в руке, но и принюхивался к ней. Какое-то мгновение он сидел неподвижно, возможно ожидая, чтоб учительница первая поздоровалась, потом повернул голову и громко сказал:

— Здравствуйте, пани Костецкая. Рад вас видеть.

— Здравствуйте, Георгий Георгиевич, — быстро ответила Клавдия Даниловна, делая вид, что не заметила этого подчеркнутого «пани».

— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Яремич-Горский и сразу же заговорил: — Большая работа предстоит нам, уважаемая Клавдия Даниловна. Нам, сеятелям на ниве просвещения. Мы должны общими усилиями — на руинах — воссоздать украинскую школу. Должны покончить с идиотскими экспериментами большевиков. Школа — это наша надежда. Знайте: именно школа вознесла немецкий народ на вершину и способствовала тому, что могучая Великогермания стала первой державой мира. Вот с кого нам следует брать пример.

Клавдия Даниловна молча смотрела на него. «Разоделся как на праздник. Волосы прилизаны. На немецкий манер, должно быть. Тоже в европейцы метит. Серый, ничтожный червяк. Вычитал из газеты и повторяет, как попугай. А пыжится-то… И наверное, дезертир. Скрылся от мобилизации, а теперь, может, еще и хвастается этим».

— Но где, где наше учительство? — повысил голос Яремич-Горский. — Где наши деятели в этот ответственный час? Я знаю, чего им недостает. Национального самосознания — вот чего! А «сознательности» было хоть отбавляй. — Бледные губы директора искривила едкая усмешка. Но он тут же снова принял важный вид. — Я очень ценю то, что вы первая отозвались на призыв новой власти. Если хотите знать, я и рассчитывал на это.

Клавдия Даниловна покраснела и ничего не ответила. «Мерзавец, он намекает на… Он думает, что я стану его сообщницей».

Яремич-Горский, по-своему толкуя ее волнение, даже улыбнулся.