Киевские ночи

Бунке встал, вышел из-за стола и пожал Калиновскому руку. А Гребневу лишь снисходительно кивнул головой. Потом сказал что-то по-немецки и, выдвинув нижнюю челюсть, прибавил по-русски: «Порьядок». Калиновский выпалил в ответ: «Орднунг!» Оба с довольным видом смотрели друг на друга. А Гребнев тщетно ловил взгляд Бунке, кланялся и бормотал:

— Я нашел…

Позднее, когда они с Зубарем шли домой, Калиновский прямо-таки кипел от ярости:

— Раб, презренный, жалкий раб. Раб, готовый ползать на коленях… Нашел мотор — и веди его к начальству. Чтоб фашист собственными глазами удостоверился в его собачьей преданности. Чтоб бросил ему какую-нибудь подачку. Кланяется, кланяется… А Бунке на него и не смотрит. Бунке не снизойдет до того, чтоб ему руку подать. Как же — простой рабочий, скот. А он, Бунке, — шеф!.. Нет, ты только подумай, какая душонка у этого Гребнева. Такой тип о чем мечтает? Во-первых, нажраться как свинья, а во-вторых, чтоб дали плетку и поставили старшим. Рабская и хищническая психология всегда живут бок о бок.

Он умолк. И долго шел, уставясь в землю.

— Мы такого навидались за эти дни, что пора уже и привыкнуть, — сказал Зубарь.

— Не привыкну и тебе не советую. Привыкнуть — значит примириться. К черту!

Они прошли еще немного.

— Слушай, Олекса, — Калиновский повернул голову так, чтобы живым глазом видеть Зубаря. — Ты знаешь: я тебе доверяю… Можешь сделать одно дело? Очень нужное.

Сердце Зубаря забилось чаще: тревожно и радостно. Начинается… начинается что-то большое.

— Сделаю!

— Подожди, — оборвал его Калиновский. — Ты ведь еще не знаешь, о чем речь. Не торопись и подумай. Надо, чтоб у тебя недели две, ну, три пожил один человек. Пока устроится… Понимаешь? Документы у него в порядке.

Как-нибудь пропишем, Ясно?.. Сам я его не знаю, никогда не видел. Но это человек, которого надо беречь. Подумай.

— Чего там думать! — торопливо ответил Зубарь, стараясь говорить как можно увереннее. — Все, что надо, сделаю.

Он спешил выразить согласие, ибо знал: если начнет раздумывать, непременно подкрадутся, проникнут в душу колебания и сомнения. Чего тут долго думать? Он ожидал дела более значительного, более опасного. Зубарь решительно повторил:

— Пусть приходит.

— Спасибо, Олекса. Я знал, что ты не откажешь. — Калиновский смотрел на него с таким неподдельным чувством, что даже его стеклянный глаз светился лаской. — Запомни: его зовут Матвей Кириллович. Или просто — дядя Матвей.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

Не с Олексой Зубарем начинал свою подпольную работу на заводе Калиновский. Они вместе учились в Политехническом институте, вместе работали. Это много значило. Однако Калиновский не забывал и о том, что до войны Зубарь всегда оказывался в стороне от кипения страстей. А когда же в институте или на заводе не кипят страсти!

Он сочувствовал Зубарю в его тяжелом горе, доверял ему, но не настолько, чтобы быть откровенным до конца. Зубаря следовало проверить, испытать его стойкость, выдержку. Первым таким испытанием, считал Калиновский, была трагедия сентябрьских дней, когда в Бабьем яру погибла семья Зубаря: мать, жена, сын. После такого несчастья человек должен обратиться в кремень. Может быть, не сразу, но должен. Калиновский приглядывался к Зубарю. Кремнем он пока еще не стал, но и не раскис, это уже хорошо.

Теперь он проверит Зубаря на другом деле. Пускай поживет у него неделю-другую человек, которому надо на время скрыться от чужих глаз. Калиновского порадовало, что Зубарь сразу же согласился взять к себе этого человека. Значит, все идет хорошо. А что дальше будет — посмотрим.

То нелегкое дело, для которого партия оставила Калиновского в Киеве, на заводе, он начинал вместе с электросварщиком Макаром Даниленко, тем самым рабочим, что разравнивал и утрамбовывал землю на месте, где был спрятан медный провод.

На заводе они не встречались, не разговаривали, не замечали друг друга. Калиновский носился по заводскому двору и, когда шеф был поблизости, покрикивал на Даниленко так же, как на Гребнева и других: «Шнеллер, шнеллер!» Даниленко делал вид, что не слышит.

Это был невысокий, костлявый человек с худым, остроносым лицом, на котором поблескивали глубоко посаженные, маленькие, лукавые и неожиданно веселые глазки. Спокойный, неторопливый, он смотрел на подпольную работу, как на всякое другое дело: не следует спешить, действовать надо обдуманно и точно. «С тех пор как я научился сваривать металл электрошвом, — говорил Даниленко, — мне хочется каждую вещь сделать так, чтоб она жила сто лет».

Калиновский, чтоб развязать себе руки, отправил семью на Волгу. А Даниленко остался в Киеве с женой и двумя детьми. Только, с помощью товарищей, переменил квартиру и жил теперь на Брест-Литовском шоссе, где его никто не знал до войны.

Еще до того, как пойти на завод, Калиновский заговорил с Даниленко о том, что надо бы им условиться о месте и времени их конспиративных встреч. Даниленко ответил без обиняков:

— А зачем нам таскаться по каким-то закоулкам? Приходи прямо ко мне — и все тут.

— А жена?