Киллер с пропеллером на мотороллере

Очень кстати, что и говорить: бах! Ба-бах! — по башке — получи и распишись… Я заставляла себя не думать пока ни о чем, а сосредоточиться на ходьбе. Главной задачей сейчас было как можно скорее уйти от возможного преследования. Увы, ситуация не предполагала богатого выбора вариантов бегства. Единственное, что я могла сделать в тот момент, — это попробовать смешаться с людьми или хотя бы выбраться из статуса одинокого пешехода на открытом всем взглядам пригородном шоссе.

Домики вдоль обеих обочин мало-помалу подросли, появились витрины магазинов… вот и первая улочка… я свернула с шоссе и вздохнула с облегчением. Теперь уже не так страшно, теперь меня вполне можно принять за обычную прохожую. Беготня и быстрая ходьба в не слишком подходящей для этого обуви не прошли даром — я сильно натерла ногу, по-настоящему ощутив это только сейчас, когда напряжение немного спало. Сесть бы где-нибудь в кафе, отдохнуть, перекусить… Ага, как же, сядешь тут в кафе без копейки денег…

При первой же мысли о еде у меня подвело живот. Еще бы — я ничего не ела вот уже целые сутки. Все сильней и сильней хромая, я ковыляла в сторону центра: там наверняка должен быть какой-нибудь сквер, а в сквере скамейки. Улочка стала брусчатой, а затем уперлась в автоматический шлагбаум со знаком пешеходной зоны. Это и было сердце городка, цель моего перехода: широкая улица с нарядными трех-четырехэтажными домами, черными коваными фонарями и голыми деревцами в кадках. Между кадками — о радость! — стояли скамьи с поручнем посередке — на случай, если какому-нибудь утомленному чужеземцу придет в голову вопиюще нелепая идея лечь и вытянуть ноги.

Я добрела до ближайшей скамьи, рухнула на нее и осмотрелась. Вокруг цвела и пахла местная неторопливая и, видимо, очень надежная, хорошо устроенная жизнь. Цвела буквально: буйством зелени и бутонов в витрине цветочного магазина — и цвела фигурально: краснощекими, пышущими здоровьем аборигенами и разноцветными фасадами их безупречно выкрашенных домов. А пахла… ох, о запахах лучше не говорить вовсе — во всяком случае, не на пустой голодный желудок. Эта чертова местная жисть-жистянка пахла чудесной сдобой из булочной слева, и копчеными колбасами из бакалеи справа, и заморскими специями из лавочки чуть подальше, и жареным мясом из гостеприимно распахнутой двери ресторана…

А прямо напротив, в огромном окне магазина электроники работали… сколько же их?.. — раз, два… — восемь!.. — работали сразу восемь цветных телевизоров, и каждый из них показывал ровно одно и то же: парадный строй солдат, усиленно тянущих вперед гусино-церемониальный сапог, карабины с примкнутым штык-ножом, которым, как известно, неудобно отрезать уши, бронетранспортер и орудийный лафет с чьим-то гробом.

«Здорово маршируют, фашисты проклятые, — подумала я. — Похороны у них, понимаете ли, у бесов. Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?»

Но тут на экране мелькнули смутно знакомые лица, и я поняла: никакие это не немцы и никакой это не домовой, не говоря уж о ведьме! Это хоронят невинно убиенного мною генсека! Трансляция из Москвы, с Красной площади!

И на меня одним ударом — бах! — обрушилась такая чернущая неподъемная тоска, что я едва не сплющилась под ее неимоверной тяжестью. Мне вдруг остро, непереносимо, до боли захотелось туда, к себе, в Россию — лучше бы уж сразу в Питер, на Крюков канал, но в крайнем случае можно даже и в эту чертову Москву, откуда транслируют. Она, хоть и чертова, но все же своя, знакомая, родная. И генсек этот тоже был свой, родной, хотя и домовой… да пусть даже будет домовой, пусть!.. — уж не мне нос воротить: сама-то ведьма ведьмой…

Там у меня мой город с ужасным климатом, дождями и наводнениями, зато почти без солнца — город, любимый не любовью даже, а тоской, что намного острее; там у меня мама, там у меня ближайшая подруга-секретарша по кличке Бима, презирающая кобелей и готовая отдать весь мир за пару сосисок; там у меня — вся жизнь, всё мое прошлое и настоящее, там у меня Сатек — всё мое будущее… А что у меня тут? А тут, в этой проклятой дыре с неведомым названием Бах-тарарах, нету ни грамма моего — ну просто ни единой граммулечки. Сквозь слезы я смотрела на аккуратные, добросовестно разукрашенные домики и в упор не понимала, как они могли так нравиться мне в Праге? Как могли нравиться мне эти люди вокруг? Что в этом такого сказочно-праздничного, кроме обертки с надписью на чужом языке?

Выть. Мне хотелось выть, но я не могла позволить себе даже этого. Одна-одинешенька, без гроша в кармане, без друзей и знакомых, с фальшивым паспортом на чужое имя, безъязыкая и беспомощная — я не могла позволить себе ничего, вообще ничего! Но главное: я не могла позволить себе вернуться домой — даже если бы такая возможность вдруг открылась прямо здесь и сейчас.