Ким

– Нет такого бенгальца, чье сердце было бы больше сухого грецкого ореха. Но не об этом речь… Теперь насчет грецких орехов. После услуги дается награда. Я говорю, что вся деревня твоя.

– В том-то и горе, – начал Ким. – Вот сейчас только я обдумывал, как осуществить некоторые желания моего сердца, которые… – но не стоит перечислять комплименты, подходящие для такого случая. Он глубоко вздохнул. – Но мой учитель, побуждаемый видением…

– Ха! Что могут видеть старые глаза, кроме полной чашки для сбора милостыни?

– …уходит из этой деревни назад, на Равнины.

– Попроси его остаться.

Ким покачал головой.

– Я знаю своего святого и ярость его, когда ему противоречат, – ответил он выразительно. – Его проклятия сотрясают горы.

– Жаль, что они не спасли его от удара по голове. Я слышала, что ты именно тот человек с сердцем тигра, который отколотил сахиба. Дай ему еще немного отдохнуть. Останься!

– Женщина гор, – сказал Ким с суровостью, которой все же не удалось сделать жесткими черты его юного овального лица, – такие предметы слишком высоки для твоего понимания.

– Боги да смилуются над нами! С каких это пор мужчины и женщины стали отличаться от мужчин и женщин?

– Жрец всегда жрец. Он говорит, что пойдет сей же час. Я его чела и пойду с ним. Нам нужна пища на дорогу. Он почетный гость во всех деревнях, но, – Ким улыбнулся мальчишеской улыбкой, – пища здесь хорошая. Дай мне немного.

– А что, если не дам? Я главная женщина этой деревни.

– Тогда я прокляну тебя… чуть-чуть… не очень сильно, но так, что ты это запомнишь, – он не мог не улыбнуться.

– Ты уже проклял меня опущенными ресницами и вздернутым подбородком. Проклятие? Что для меня слова?! – она сжала руки на груди… – Но я не хочу, чтобы ты ушел в гневе и дурно думал обо мне, собирающей коровий навоз и траву в Шемлегхе, но все-таки не простой женщине.

– Если я о чем и думаю, – сказал Ким, – так это только о том, что мне не хочется уходить отсюда, ибо я очень устал, а также о том, что нам нужна пища. Вот мешок.

Женщина сердито схватила мешок.

– Глупа я была, – сказала она. – Кто твоя женщина на Равнинах? Светлая она или смуглая? Когда-то я была светлая. Ты смеешься? Когда-то – давно это было, но можешь поверить моим словам – один сахиб смотрел на меня благосклонно. Когда-то, давным-давно, я носила европейское платье в миссионерском доме, вон там. – Она показала в сторону Котгарха. – Когда-то, давным-давно, я была кирлистиянкой и говорила по-английски, как говорят сахибы. Да. Мой сахиб говорил, что вернется и женится на мне… Он уехал, – я ухаживала за ним, когда он был болен, – но он не вернулся. Тогда я поняла, что боги кирлистиян лгут, и вернулась к своему народу… С тех пор я и в глаза не видела ни одного сахиба. (Не смейся надо мной – наваждение прошло, маленький жрец!) Твое лицо, твоя походка и твой говор напомнили мне о моем сахибе, хотя ты всего только бродячий нищий, которому я подаю милостыню. Проклинать меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! – Она подбоченилась и рассмеялась горьким смехом. – Боги твои – ложь, слова твои – ложь, дела твои – ложь. Нет богов под небесами. Я знаю это… Но я на мгновение подумала, что вернулся мой сахиб, а он был моим богом. Да, когда-то я играла на фортепиано в миссионерском доме в Котгархе. Теперь я подаю милостыню жрецам-язычникам. – Она произнесла последнее слово по-английски и завязала набитый доверху мешок.

– Я жду тебя, чела, – промолвил лама, опираясь на дверной косяк.

Женщина окинула глазами высокую фигуру.

– Ему идти! Да он и полмили не пройдет. Куда могут идти старые кости?

Тут Ким, и так уже расстроенный слабостью ламы и предвидевший, каким тяжелым будет мешок, совершенно вышел из себя.

– Тебе-то какое дело, зловещая женщина, как он пойдет? Что ты хочешь накаркать?

– Мне дела нет… А вот тебя это касается, жрец с лицом сахиба. Или ты понесешь его на своих плечах?

– Я иду на Равнины. Никто не должен мешать моему возвращению. Я боролся с душой своей, пока не обессилел. Неразумное тело истощено, а мы далеко от Равнин.

– Смотри! – просто сказала она и отступила в сторону, чтобы Ким мог убедиться в своей полнейшей беспомощности. – Проклинай меня! Быть может, это придаст ему силы. Сделай талисман! Призывай своего великого бога! Ты – жрец, – она повернулась и ушла.

Лама, пошатываясь, присел на корточки, продолжая держаться за дверной косяк. Если ударить старика, он не сможет оправиться в одну ночь, как юноша. Слабость пригнула его к земле, но глаза его, цепляющиеся за Кима, светились жизнью и мольбой.

– Ничего, ничего, – говорил Ким. – Здешний разреженный воздух расслабляет тебя. Мы скоро пойдем. Это горная болезнь. У меня тоже немного болит живот… – Он встал на колени и принялся утешать ламу первыми пришедшими на ум словами.

Тут вернулась женщина: она держалась еще более прямо, чем обычно.