Кинематограф

Но, подумала я, в такие чудные минуты всегда остается какой-то осадок раздражения. Пусть психологи растолкуют, в чем причина; поднимаешь глаза, и тебя ошеломляет красота, с экстравагантным размахом превосходящая все твои ожидания: вот над Бэттлом[10] повисли розовые облака, а поля стали пестрые, мраморные, – и восприимчивость твоих органов чувств стремительно разрастается, словно воздушные шары, подставленные под порыв ветра, и вот, когда, казалось бы, все наполнилось целиком и разгладилось окончательно, когда все звенит красотой, красотой, красотой, в тебя вонзается булавка, и шарик сдувается. Но что же колет тебя булавкой? По моим догадкам, булавка каким-то образом зарождается из ощущения собственной беспомощности. Я не могу это вместить – не могу это выразить – оно ошеломило меня – я в его власти. Вот приблизительно откуда берется твоя досада, а под ручку с досадой приходит мысль, что твоя натура требует себе власти над всем, что воспринимает; а в данном случае повелевать – суметь выразить то, что ты видишь сейчас в небе над Сассексом, выразить, чтобы другие люди могли это разделить. И вдобавок – новый укол булавки: ты сейчас прозеваешь свой шанс, ибо красота простирается по правую руку от тебя, и по левую, и за спиной тоже, и прямо на глазах ускользает; в лучшем случае тебе удастся подставить наперсток под ливень, способный наполнить целые ванны и озера.

Но нет, отбрось, сказала я (как известно, в таких обстоятельствах происходит раздвоение личности: одна личность – пылкая и вечно всем недовольная, а другая – стоическая, философски настроенная), отбрось эти неосуществимые желания; довольствуйся панорамой перед нами и поверь мне на слово, что лучше всего тихо сидеть и впитывать впечатления; не суетиться; принимать все как оно есть и не переживать из-за того, что природа, вручив тебе лишь полдюжины перочинных ножей, велела разделать китовую тушу.

Пока эти две личности обсуждали, как всего разумнее действовать при встрече с красотой, я (третья участница, заявившая о себе только в этот момент) мысленно промолвила, что они – счастливицы: наслаждаются столь немудреным занятием. Обе они сидели в автомобиле, несущемся по дороге, и замечали все вокруг: стог сена; красную, оттенка ржавчины, крышу; пруд; старика, идущего домой с мешком на спине; так они сидели, находя в своей палитре соответствия всем оттенкам небес и земли, мастеря крохотные модели сассекских амбаров и фермерских домов, подсвеченных багряными лучами, – все это пригодится в январский мрак. Но я, не совсем их поля ягода, держалась холодно и меланхолично. Пока они упоенно развлекались, я говорила себе: «Вот и проехали, проехали»; «мимо, мимо»; «прошло и быльем поросло, прошло и быльем поросло». Я чувствую, как жизнь остается позади, совсем как дорога. Вот мы проехали очередной отрезок, и нас уже забыли. Вот чьи-то окна на секунду озарились лучами наших фар, и свет уже погас. Вслед за нами движутся другие.

Затем вдруг четвертая личность (та, что, якобы прикорнув, таится в засаде, и захватывает тебя врасплох, и часто отпускает замечания совершенно невпопад, но к ним стоит прислушиваться именно ввиду их внезапности) сказала: «Глянь-ка». Это был огонек, блистающий, причудливый, необъяснимый. В первую секунду я не могла подобрать ему имени. «А, звезда»; и, пока длилась секунда, огонек сохранял диковинный блеск нежданности, приплясывал и сиял. «Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказала я. – Ты у нас личность сумасбродная и импульсивная, и ты полагаешь, что свет, который брезжит вон там, над меловыми скалами, выглянул из будущего. А ну-ка, попробуем в этом разобраться. Давай рассуждать логично». Мне вдруг показалось, что я соединена нитью не с прошлым, а с будущим. Я задумалась о Сассексе спустя пятьсот лет. Полагаю, к тому времени много пошлого исчезнет начисто. Многое будет выжжено каленым железом, искоренено. Появятся волшебные ворота. Прибираться в домах станут сквозняки на электрической тяге. Яркие, скрупулезно управляемые огни будут двигаться над землей и выполнять всю работу. Взгляни на огонек, бегущий по холму; это же автомобильные фары. Спустя пять веков Сассекс будет денно и нощно кишеть очаровательными мыслями, проворными, ловкими лучами.