Кинематограф

Но что может быть абсурднее? На самом деле вот-вот пробьет шесть; зима, вечер; мы идем на Стрэнд купить карандаш. Как мы можем одновременно находиться на балконе в июне, с жемчугами на шее? Что может быть абсурднее? Но виной тому блажь природы, никак не наша. Когда природа взялась за свой величайший труд – сотворение человека, ей следовало бы сосредоточиться на чем-нибудь одном. Но она зазевалась, озиралась по сторонам и допустила, чтобы в каждого из нас заползли инстинкты и желания, прямо противоположные его коренной сущности; ох, чего в нас только не понамешано: сплошная рябь да пестрота, краски выцвели и полиняли. Которое из «я» – истинное: стоящее на тротуаре в январе или опирающееся о балконные перила в июне? Где я: здесь или там? А может, истинное «я» – ни то и ни другое, не здесь и не там, но нечто настолько переменчивое и непоседливое, что лишь отдавшись на волю его желаний и позволяя ему невозбранно выбирать себе дорогу, мы действительно становимся самими собой? Цельность – результат давления обстоятельств; для удобства окружающих человек вынужден быть единым существом. В миг, когда добропорядочный гражданин вечером берется за дверную ручку своего дома, его долг – быть банкиром, любителем игры в гольф, мужем, отцом; а вовсе не бедуином, скитающимся по пустыне, не мистиком, созерцающим небо, не распутником в притонах Сан-Франциско, не солдатом, поднявшим народ на восстание, не парией, воющим от одиночества и неверия. Войдя к себе домой, он должен пригладить рукой волосы и, как все, поставить свой зонтик в корзину.

Но вот перед нами – давно пора! – букинистические лавки. Здесь в этих неблагоприятных течениях бытия мы находим временную стоянку и бросаем свои якоря; здесь мы приходим в себя после блеска и нищеты улицы. Один только взгляд на жену букиниста – как она сидит у жаркого огня, поставив ногу на каминную решетку, загороженная от двери ширмой, – бодрит и отрезвляет. Читать она никогда не читает – разве что газеты; если она отклоняется – и с превеликой охотой – от темы книготорговли, то любит поговорить о шляпках; ей по душе, как она сама признается, шляпки удобные, а не просто красивые. О нет, они не при лавке проживают, в Брикстоне – вот где они живут; здесь бы она не выдержала – ей надо отдохнуть взглядом хотя бы на самом маленьком клочке зелени. Летом, чтобы оживить лавочку, на какой-нибудь пыльный штабель водружается стеклянная банка с цветами, выращенными в ее собственном саду. Книги повсюду; и всякий раз, как мы сюда заходим, нас переполняет то же самое предчувствие приключения. Букинистические книги – книги дикие, бездомные, они сбились в огромные разномастные стаи и обрели очарование, которого недостает одомашненным томам нашей библиотеки. Кроме того, в этой случайной пестрой компании мы можем оказаться рядом с незнакомцем, который, если нам посчастливится, станет нашим лучшим другом на всем белом свете. Всегда есть надежда, когда мы вытаскиваем с верхней полки какую-нибудь книжку в серовато-белом переплете, привлеченные ее обшарпанно-заброшенным видом, встретиться здесь с человеком, который более сотни лет тому назад отправился верхом на лошади изучать рынок шерсти в Центральных графствах и Уэльсе; безвестный путник, он ночевал на постоялых дворах, выпивал, по своему обыкновению, пинту пива, примечал пригожих девушек и солидных клиентов, и все это записывал каракулями, пыхтя от натуги, из чистой любви к процессу письма (книга была издана за его собственный счет); был бесконечно сух, прозаичен, озабочен делами и потому-то, сам того не заметив, впустил в книгу даже запах мальвы и сена вкупе с собственным автопортретом, чем навек и заслужил почетное место у камелька в нашей душе. Теперь его можно приобрести за восемнадцать пенсов. Здесь его оценили в три шиллинга шесть пенсов, но жена букиниста, видя, как обтрепан переплет и как долго простояла здесь книга с тех пор, как ее купили на распродаже книг какого-то саффолкского джентльмена, уступит его со скидкой.