Кино без правил

Однако движение наоборот натолкнуло меня на мысль показать каким-нибудь образом, что являет собой человек, из чего он, грубо говоря, состоит. Для этого я решил, что несколько эпизодов в «Дверях» будут сняты задом наперёд, но из всего замысленного в этом созерцании «наоборот» мы сняли только еду. Девушка поедала макароны. Я пытался добыть разрешение на съёмку родов, но мне не разрешили. А получилось бы, что крохотное грязненькое существо залезает в тело матери. И секс задом наперёд (предполагалась только сперма, затекающая обратно в стоящий член). И похороны были бы задом наперёд. Много не нужно, достаточно показать самую малость, чтобы восприятие зрителя обострилось и ум его начал работать в усиленном режиме.

Я хотел, но у меня не получилось. Как только не разрешили одно, стало понятно, что нет смысла снимать другое. Увязанные друг с другом сцены сразу рассыпались. Попытка переиначить всё привела к написанию другого текста, родилась совсем другая идея. А киноплёнка к тому времени почти закончилась. Сцену самоубийства снимали без дублей. Было точно рассчитано по секундам, сколько нужно плёнки, чтобы снять необходимые крупности и ракурсы. Саша Горулёв считал вслух, чтобы я понимал, сколько у меня времени. Я сидел в ванной, резал себе ноги, выпускал кровь…

***

В «Дверях» я решил испробовать тишину и тьму, чтобы помочь зрителям услышать в себе то, что они обычно не слышат, когда смотрят фильмы. В фильме есть эпизод, где я рассуждаю о тьме, ставя её выше света, ведь свет может существовать только во тьме. «…Она, тьма, гораздо глубже и богаче, и пусть она родит из недр своих то, что не подвластно моим испорченным глазам и уму». После этих слов наступает пауза, на экране ничего нет. Я рассчитывал на то, что зрительный зал – это общее пространство, с общим дыханием и общим ожиданием. Я предполагал, что все затаятся и через ожидание откроют себя ещё больше для восприятия. Но я сделал недопустимо-длинную паузу, она тянулась целую минуту. Я услышал, как зрители начали ёрзать, перешёптываться в недоумении; огромное тело погружённого в темноту зала стало гудеть, ругаясь на киномеханика: все решили, что лента кончилась и что киномеханик пропустил момент, когда надо включать второй аппарат, запустить второй рулон плёнки. Никто не воспринял мой долгий чёрный кадр и мою бесконечную тишину как часть фильма, все восприняли это как технический брак.

Какой вывод я сделал из моего эксперимента? Кино не есть жизнь. Что может произвести на нас сильнейшее впечатление в действительной жизни, не всегда имеет право присутствовать на киноэкране. Кино, театр, живопись, литература – все они существуют в разных плоскостях и по разным законам.

Позже, перекладывая фильм на видео, я вырезал чёрную пустоту, оставил тёмный кадр только на звучащем за кадром голосе.

Творческий процесс позволяет свершать любые ошибки, ибо ошибки – это поиск, нащупывание пути. Но поиск происходит во время творческого процесса, а не в окончательном продукте. Как только произведение отправляется к зрителю, поиск можно считать законченным, опыты над зрителем и читателем недопустимы. Режиссёр не имеет права «обкатывать» свои желания на зрителях, чтобы через зрителя понять, в чём он ошибся. Представленный зрителям продукт – это окончательная форма, её нельзя бесконечно доделывать, шлифовать, улучшать.

***

Черновики текста к фильму «ДВЕРИ» (1990):

Всё это лишь сон, путаный и тяжёлый сон, оплетённый скользкими щупальцами кровеносных сосудов… Плавают в сонной слякоти печенки да селезёнки, сталкиваются с пульсирующими сердцем и желудком, скле shy;иваются в громадный ком и в разбухшее тело превращаются. Осьминоговыми присосками кишки мои душу опутали, сосут… Растёт тело, в жизнь не вмещается. Розово-пухлое, оно – пахнущее парным мясом, вином и табаком – больше жизни стало. Оно – вымысел, схвативший за горло. Глянешь в зеркало, а там – рот со слюной да брюхо студенистое.

Тело усажено в зеркало, чело shy;века же нет. А зеркало – глаз, зрачок наблюдателя. И видится зрачку, что не вмещается тело в жизнь. Мало ему жизни. Тысячи лет бродит оно по истории, следы оставляет. По кругу ходит, по собственным следам, и растёт, растёт, выпирает из всех щелей. Вываливается салат чувств. Жажда, голод, радость, гнев, ненависть, любовь, алчность – не вмеща shy;ется эта смесь в котёл, мала чаша жизни – аппетит телесный вздулся безгранично. Погребена душа и свобода под одеждой мяса и костей, столь чувствительной к боли и наслаждениям. Прочно стянут нервны shy;ми нитками мясистый балахон. Дрожит и корчится при мысли одной, что вот-вот пообносится и станет ненужным. Впрочем, нет ни shy;каких «вот-вот», никаких «вдруг». Все тысячи лет жизни смерть шака shy;лом вокруг шныряет, в лицо привычно дышит густой массой наваристого бульона, с ложки капает, с вилки ломтями соскальзывает. Привычна смерть, но трепещет мясо, боясь потерять власть над человеком.