Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…»

Многие этнографические исследования показали, что наряду с гетеросексуальностью существовали разнообразные формы ритуализированной и институализированной гомосексуальности. В некоторых же обществах, основанных на системе родства, сексуальность регламентировалась путем указаний, из каких групп может быть выбран партнер, при этом гетеросексуальность или гомосексуальность вообще не имели значения. Таким образом, гетеросексуальность не является универсальной единственной формой человеческой сексуальности, а тоже социальным институтом. При этом, как показал Александр Эткинд в книге «Хлыст», «поиски нового социального порядка всегда связаны с поисками нового сексуального порядка». Множественные сексуальные новации простирались внутри двух крайних точек: «либо ограничение сексуальности, мыслимым пределом которого является кастрация; либо же, наоборот, размыкание сексуальности до широких границ общины, мыслимым пределом чего является групповой секс»[206]. Но это не значило сексуального беспредела, наоборот, личность и ее эротические стремления контролировались, но построение нового мира и нового человека было сопряжено с отказом от традиционной брачной сексуальности – с отказом от семьи.

Изменение сексуальности становилось частью утопического проекта группы и строилось на логике отказа от существующих норм и возможностей (в том числе заключения брака). Эксклюзивный характер секты / общины не требовал переопределения сексуальных норм всего общества. И построение социалистического общества в России первоначально включало в себя проект сексуальной революции, по этому случаю цитирую А. Коллонтай: «Семья перестает быть нужной. Она не нужна государству потому, что домашнее хозяйство уже невыгодно государству, оно без нужды отвлекает работников от более полезного производительного труда. Она не нужна самим членам семьи потому, что другую задачу семьи – воспитание детей – постепенно берет на себя общество. На месте прежней семьи вырастает новая форма общения между мужчиной и женщиной: товарищеский и сердечный союз двух свободных и самостоятельных, зарабатывающих, равноправных членов коммунистического общества» [207].

Но феминистская, точнее, геникратическая утопия вполне может быть представлена на Красной площади – самой Екатериной II, среди успешно реализованных государственно-педагогических проектов которой в рамках реализации просветительской философии была идея воспитания новой, умеющей бороться за свое счастье породы женщин – смолянок в рамках Смольного института. Д. Дидро выразился в своих «Записках» так: «Если это учреждение упрочится, то лицо империи изменится менее чем в двадцать лет, ибо женщины повелевают мужчинами»[208].

Современные феминистки, внося свой вклад в развитие «культуры критицизма, демонстрируют, что хотя в ранних «мужских» утопиях авторами и предлагались модели «гендерного равенства» и гендерно-эгалитарного общества, тем не менее эти модели оказались неспособными избежать патриархатного отношения к женщине[209]. Любимый утопический социалист феминисток – Шарль Фурье, «эмансипаторная» теория которого в наибольшей степени может быть представлена как близкая современным идеалам феминизма. Подвергая критике институт брака как «достижение цивилизации», Фурье впервые ввел идею равенства «прав на желание» как основу общественной свободы и расширения зоны приватности. По утверждению Фурье, счастье мужчины пропорционально свободе получения удовольствия женщиной – на парадном плакате представлена именно эта формула. Но Фурье также защищал свободу желания для представителей всех групп сексуальной ориентации, что выглядит очень прогрессивным не только для XVII, но и XX века. Фурье был первым теоретиком, который сделал сексуальное наслаждение сердцевиной «идеального общества», заметив, что «развитие привилегий женщины является базовым принципом социального прогресса». Классические мужские утопии, будучи продуктом своего времени, никогда не включали в свои идеальные проекты женщину как полноправного члена общества. Даже революционизируя институты брака и домашнего труда, утописты не оставляли места для свободного волеизъявления самой женщины, видя ее не субъектом, а объектом перемен.