Киномания

— Так вы, значит, знакомы, — вмешался Шарки; голос его звучал не очень одобрительно, он явно опасался, что я могу отбить у него девчонку. А я именно это и собирался сделать при первой же возможности.

Жанет пересела на заднее сиденье, а я объяснил:

— Мы встречались во Франции. Жанет — лучшая ученица Сен-Сира.

— Не может быть, — сказал Шарки, — А это кто такой?

Прежде чем я успел ответить, Жанет быстро внесла поправку:

— Нет-нет, не так. Мы с Виктором больше не друзья.

— Я тебе сочувствую, — сказал я тоном, явно подразумевающим противоположное.

Наша поездка на север давала Жанет возможность познакомиться с типичным калифорнийским пейзажем. Яркое, хотя и подернутое дымкой солнце, битком забитые пляжи вдали — слишком далеко, чтобы различить жуткие ожоги на коже, смазанные маслом, вспучившийся волнами океан, населенный ловкими серферами. Мы ехали, а она рассказывала мне о том, что произошло после моего отъезда из Парижа. Рассказ вертелся по большей части вокруг того, какой скотиной оказался Виктор. Поганец, сукин сын, первостатейный мерзавец. Я с удовольствием слушал, как она поносит великого интеллектуала. Я старался вовсю, чтобы выудить из нее побольше грязных подробностей, которые заполнили все время пути между Санта-Моникой и Зума-Бич и закончились уничтожающим приговором Сен-Сиру как любовнику.

— В постели он абсолютный ноль. (Все лучше и лучше, говорил во мне беззастенчивый голос ненависти. Давай, рассказывай еще. И она рассказывала.) Ты знаешь, что он занимается любовью и одновременно читает свои лекции о кино? По теории кино. Длиннейшие рассуждения о теории кино. Как в Сорбонне.

— Я тоже знаю кое-кого в этом роде, — выпалил Шарки. Я смерил его неодобрительным взглядом, но он его не заметил. — Может, есть такая разновидность людей. Сексуальные киноманьяки.

— Виктор говорит, что перенял это от одной из своих прежних любовниц. От одной блестящей женщины. Они трахались и не переставая спорили о кино. Вы себе такое можете представить?

— Да, — сказал Шарки, будто его кто тянул за язык. — Я это себе могу представить.

Жанет набрала в легкие побольше воздуха, готовясь сделать тяжелый выдох. На вдохе «Ура Голливуду» натянулось на ее сосочках, напомнив мне о ее аппетитных грудках. Интересно, спрашивал я себя, каковы мои шансы на повторное знакомство с ними.

— Ну да бог с ним, — продолжала она небрежным тоном, и как бы ставя точку, — его так или иначе скоро заменят.

— Как любовника? — заинтересованно спросил Шарки.

— Как ведущего теоретика кино, — ответила она, нахмурив бровки.

— Заменят? Кем? Или чем? — поинтересовался я.

Она напустила на лицо выражение полного безразличия.

— Кто это может сказать? Во Франции мыслители существуют только для того, чтобы их заменяли. Виктор не исключение. Ты слышал о Вулколове? Из Болгарии?

Я признался, что не слышал.

— Жуткий тип. Весь какой-то сальный. Жирный. От него воняет, как от козла. Но с прошлого лета он в моде. В кафе все только и говорят о Вулколове. Экзистенциальная кинематика — так называется его система. Это что-то о мышцах… «мышечная преднамеренность». Вы читаете стихотворение, вы смотрите кино, а он закрепляет на вас свои проводочки — на груди, на животе, на гениталиях… словно вы подопытная мышь. А чего еще можно ждать от болгарина? Они ведь там все борцы, n'est-ce pas [34]? Но вот он, возможно, и заменит Виктора. Или (сопровождая эти слова нетерпеливым взмахом руки) деконтекстуализм. Или дефамилиризация.

Она сыпала названиями кинематографических теорий так, словно я должен был быть знаком с ними. Для меня они звучали как имена далеких, диких племен.

— Я вижу, нам нужно много о чем поговорить, — сказал я, — Ты должна рассказать мне о Вулколове… и всех остальных.

Но она отмела мое предложение.

— Бога ради, только не это. С меня и так хватило. После семиотики, деконструкции и нейросемиологии — больше ни одной теории. Я так Виктору и сказала — больше никаких теорий. Теперь я просто хочу смотреть кино и радоваться.

— А что на это сказал Виктор?

— «Очень по-женски». Для него хуже этого ничего нет.