Киномания

— Интересно, — заметил я. — Потому что вообще-то Эдгара Ульмера сегодня высоко ценят. Некоторые его фильмы называют шедеврами.

Зип уставился на меня; от удивления глаза у него чуть не вылезли на лоб, словно я его огрел дубиной.

— Ульмера? Ктоже это его ценит?

— В основном французские критики. Главным образом за «Черного кота» и «Объезд».

— Французские? Ты хочешь сказать — из Франции? — Непритворный гнев исказил его лицо. Я спрашивал себя — не извиниться ли перед ним? — Мамочка моя! Это уж какой-то беспредел! Ты говоришь… Ты говоришь об Ульмере? Об Ульмере?

От отвращения он посерел. Я не упустил случая воспользоваться подвернувшейся возможностью.

— Вы же понимаете, что в ваших силах восстановить репутацию Касла. Есть немало режиссеров, которые ничего не пожалеют лишь бы научиться необычным приемам, о которых вы можете им рассказать.

Он раздраженно фыркнул.

— И кто же это будет учиться у меня, а? У этого маленького уродца, у карлика-коммуняки? Вышвырнули меня пинком под жопу — и все дела. Так что обойдутся, — Потом, посопев немного себе под нос, он поднял на меня глаза и лукаво улыбнулся, — Да ты и половины того не знаешь, что мы с Максом делали, — Ему явно хотелось поделиться со мной, и потому я молча ждал, а он, присосавшись к своей сигарете, делал одну за другой удушающие затяжки.

— Эд Дип? Ты о таком слыхал?

— О ком?

— Эх, ты, а еще в университете! Эд Дип. Древнегреческий парень.

— Вы имеете в виду Эдипа? Греческую трагедию?

— Именно. Мы с Максом хотели кино о нем сделать.

— Правда? Это интересно.

— Значит, ты считаешь, что это интересно? Ну, тогда я тебе скажу. Макс хотел, чтобы камера была глазом этого типа.

— Здорово. Рассказ от первого лица.

Зип скорчил гримасу.

— Первого лица… Ну ты и сморозил, профессор. Фильм должен был показать все эту историю так, как ее видел этот Эд. Теперь ты понял?

— Кажется, да.

— Черта с два ты понял, — брюзгливо проворчал в ответ Зип. — Этот тип был слепой. Ты что, этого не знал?

— Да, он ослепляет себя. Но это происходит в конце. Конечно, у Софокла есть еще одна трагедия, которая начинается, когда Эдип уже слеп. Она называется…

— Да, да, да. Вот о ней-то я и говорю — та, где он слепой. По ней-то Макс и хотел снять кино. Его глазами. Уловил?

Ничего я не уловил.

— Вы имеете в виду темный экран? Совсем темный? Но на что же тогда смотреть?

Зип начал смеяться, но внезапно разразился приступом мучительного кашля. Он любил щелкнуть «профессора» по носу; он получал от этого удовольствие в моей компании. Когда ему удалось набрать в легкие достаточно воздуха, он продолжил.

— На этом экране должно было быть много чего, уж ты мне поверь. Макс все спланировал. Мы даже кое-что успели снять — так, на скорую руку и задешево, — На лице Зипа появилось лукавое выражение, — И вот тут-то и начинается ундерхольд.

— Ундерхольд?

Увидев, что я не понимаю, он повторил слово, акцентируя каждый слог, словно диктовал его ребенку.

— Ун-дер-хольд. Это по-немецки.

Зип мог сколько угодно думать, что это по-немецки, но он явно ошибался.

— А как переводится?

— Ты же у нас профессор. Я думал, что профессора должны знать по-немецки.

Я никогда не говорил, что знаю немецкий. Но я понимал, что просить у него объяснения бесполезно. Как и обычно, у Зипа его просто не было. Я уже понял, что Касл частенько пользовался немецким, чтобы дурачить Зипа. Видимо, это был еще один такой случай. Я запомнил это словечко, надеясь разобраться в его значении позднее.

В тот вечер я пришел в «Классик» с ошеломляющей новостью о саллиранде. Шарки с его техническим складом ума был тут же покорен этим изобретением, хотя понять с моих слов, что говорил Зип о его устройстве, он так и не смог.

— Какие, он сказал, там линзы?

— Он не сказал какие.

— А еще и рассеиватель. Так он сказал?

— Да. И еще какой-то преломяющий фильтр.

Шарки покачал головой.

— Нет, так не поймешь. Ты говоришь, он ее точно тебе не даст на денек-другой?

— Абсолютно. У меня даже создалось впечатление, что он вообще жалеет, что показал мне ее.

— И я тоже жалею, — вставила Клер. — Лучше бы он держал это при себе. Фокус-покус.

Шарки был поражен.

— Ты хочешь сказать, что тебе не интересно, как она работает?

— Не интересно, — ответила Клер. — Я бы к ней и не прикоснулась.

— Не прикоснулась бы?

— Если бы у мадам Кюри было хоть немного здравого смысла, она бы не прикоснулась к радию. Теперь понял?

Что же касается рассказа о замысле «Эдипа», то и у Клер, и у Шарки это вызвало недоумение.

— Кино без картинки — я о таком слышал, — сказал Шарки. — Называется радио.

Пытаясь внести максимальную лепту в прояснение ситуации, я спросил у Клер, не попадалось ли ей немецкое слово, которое звучит «ундерхольд». Нет, ей не попадалось. Даже пробежав по всем unter-в своем немецком словаре, она не нашла никакого ключа к решению загадки Зипа. Вполне понятно, что ее вывод был категоричен.

— Тебе совершенно бесплатно показывают пустой экран от начала кино и до его окончания. Предполагается, что это и есть произведение искусства. Возможно, герр Кастелл полагал, что может себе позволить такую маленькую шутку.