Киномания

– Ватиканские власти, конечно, большую часть этого начнут оспаривать. Но я вас уверяю, Джон, даже если одно обвинение из десяти истинно, то и этого вполне достаточно. Достаточно, чтобы католическая церковь не отмылась до конца времен. И есть все основания считать, что истинно не только каждое десятое обвинение, а гораздо больше. А может, и все. Подумайте о множестве веков, когда церковь накапливала богатство и могущество. Кто контролирует это богатство и могущество? Святая курия, действующая под покровом нерушимой тайны, камарилья безликих мужей, которые сами себе закон. А вы знаете, какого рода люди процветают в такой среде? Я встречался с ними, видел их в непринужденной обстановке, слушал их сплетни и рассуждения – нередко в пьяном виде. Соедините всего лишь две эти вещи – огромное могущество и абсолютную тайну, – и перед вами врата ада внутри церкви Христовой! Да, но выясняется, что тайна вовсе не была абсолютной. Нашлись и такие, кто оказался более коварным, более жестоким, чем беспринципные князья церкви. Иерархи другой церкви, извечные соперники, снедаемые безграничной ненавистью, готовые работать с безграничным терпением. Да, сироты проникли в sanctum sanctorum[53], где действовали с холодной, методичной яростью муравьев – они копали глубоко, собирали каждую крохотную частичку ватиканских мерзостей, сохраняли каждую крупицу испражнений. Потому что они знали – только это и сможет спасти их от уничтожения в тот день, когда Рим снова назовет их настоящим именем. Так почему же церковь не нанесет удар по своему ненавистному врагу? Да потому, мой друг, что этот враг, говоря прямо, имеет на нас компромат. Одно грозное слово папского престола, и сироты погребут собор Святого Петра под лавиной грязи – грязи, произведенной самим Ватиканом.

В течение нескольких следующих часов Анджелотти распространялся о преступлениях Ватикана, рассказывал мне, что ему было известно, о том, какими способами сироты выявляли и документировали эти преступления. Сироты внедряли в ряды самых высокопоставленных прелатов своих агентов, которые ждали тридцать, а то и сорок лет, чтобы выкрасть один-единственный документ, записать один-единственный разговор. Это была история церковного шпионажа, по своим масштабам превосходившего все, что мне было известно в мире современной политики.

Около часу ночи я услышал, как Клер открывает дверь. За все это время я так ни разу и не взглянул на часы. Клер, проходя по коридору, заглянула к нам.

– Продолжайте, продолжайте, не стесняйтесь, – сказала она, стоя в дверном проеме гостиной. Ее слегка покачивало, а глаза смотрели тускло. Туг я понял, что не видел Клер пьяной с прежних калифорнийских времен, хотя и знал, что она все так же не прочь выпить, – Я сейчас упаду. Вшивый фильм, но классная попойка. Можете оставаться здесь всю ночь. – Она скользнула по мне замутненным взглядом, затем, пошатываясь, подошла вплотную, наклонилась. – Мы поговорим завтра… выкроим время. – Она поцеловала меня долгим, прилипчивым поцелуем. Потом, словно признаваясь в преступлении, шепнула: – На самом деле я этой ночью должна была писать рецензию. Ни черта не помню из этого поганого фильма. – Она хихикнула и поцеловала меня еще раз; теперь ее губы задержались на моих на несколько двусмысленных секунд дольше, чем принято для дружеского поцелуя.

Я неуверенно напомнил, что привез ей на прочтение статью.

– О Саймоне Данкле… и обо всем остальном.

Я вытащил копию статьи из своего портфеля и протянул ей, но ее уже здесь не было. Она положила бумаги на кофейный столик, повернулась и неуверенной походкой направилась к двери, бормоча: «Завтра, завтра». Потом остановилась в холле, оглянулась и театральным тоном добавила: «Ведь завтра будет новый день»^{352}. Скинув туфли, она зашлепала по коридору, фальшиво напевая мелодию, под которую произносились эти слова. Услышав, как закрылась дверь ее спальни, я постарался вернуться к нашему разговору с Анджелотти.

– И вы говорите, что это все вещи строго секретные, да? Откуда же тогда вам это известно?

Он печально улыбнулся одними губами.