Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Благородство, бедность и печальная жизнь. Он любит ее, они работают, бедствуют, умирают в бедности. Зрительно: труд – печальная необходимость, горе и тоска. Благородство – не нужный никому балласт. И те тысячи работающих, те подростки, которые начинают жить, видят и представляют будущее свое как непрерывную цепь страданий – до гробовой доски.

Но вот другая фильма, на другую шаблонную тему. Люди живут в роскошных помещениях. Отлично одетые, по пяти раз в день меняющие костюмы, разъезжающие на автомобилях, обедающие в шикарных ресторанах, пьющие шампанское, меняющие красивых любовниц. Бриллианты, разгул – и праздная жизнь. И тут бывают иногда драмы, но это баловство развратных людей, только всего! И эта роскошь, и это бездействие запечатлеваются зрительно. Так вот они – те, кто распоряжаются и приказывают, кто тратит бешеные деньги в то время, как тысячи других в труде и лишениях печально коротают свои дни.

Так пропасть, и без того существующая между двумя психологиями, двумя реальностями, еще больше усугубляется. Если бедный Жан от горя может избавиться, лишь став богатым, как кутила Жорж, – вывод совершенно ясен.

Я помню – задолго до революции – разговоры публики в тех маленьких кино на окраинах Петрограда, где я часто бывал. Эти картины светской, богатой и бездельной жизни накопляли в душах простых людей озлобление.

А главное – фильма лгала, ибо не лгать она не может. Чтобы быть убедительной, ей нужен резкий жест, сильный контраст, утрированные декорации. Она нагромождает поэтому в одну кучу золото, бриллианты, ковры, великолепную мебель, горы еды и батареи шампанского. И с другой стороны: утрированная нищета, неизмеримые страдания и умерщвляющая печаль. Ибо в зрелище жестов иначе быть не может. И усталый от дневного труда рабочий, не зная, какова в действительности жизнь людей других классов, – с кокотками и шалопаями, прожигающими жизнь, невольно ассоциирует представление о всех тех, кто выше него, кто ему неизвестен и потому непонятен. И, образуя некое представление о совокупности зрительных восприятий, он начинает физически ненавидеть людей других – высших классов. И рождается озлобление, которое глубоко сокрыто и тем более опасно.

Кино заменило собой книгу для огромных масс. И ни одна книга ни ребенку, ни массам не может дать той убедительной силы ненависти, что рождает кинематограф.

Революцию делают массы. Массы живут зрительными впечатлениями по преимуществу. И в тех революциях, что совершаются в наше время, кинематограф – поверьте – играет не последнюю роль.

Печатается по: Последние новости (Париж). 1921. 26 марта.

Георгий Тарасов О МГНОВЕННОМ ТВОРЧЕСТВЕ

I

Одно из главных отличий театра от книжной литературы заключается в том, что книга повествует и описывает, театр же показывает и представляет.

В книге действие скрыто под покровом той или другой формы писательского выражения, тогда как театр – по своей природе есть внешнее проявление действия. Отсюда ясно, что театр должен быть, преимущественно, зрелищем. Его язык – действие; синтаксис этого языка – фабула пьесы, этимология – цепь обстоятельств, приводящая к развязке. Самым ярким выражением настоящего театра была Commedia dell’ arte33, достигшая наибольшего развития в Италии XVII века.

Современный театр изменил своей первоначальной основе и перестал быть действием. Целый ряд обстоятельств, влиявших на характер театра в течение XVIII и XIX столетий, привел в конце концов к тому, что он утратил значение зрелища, лицедейства, превратился в один из способов передачи литературных произведений, по большей части не театральных в своей основе. Задача театра как такового исказилась. Появились театр настроений, театр символов, психологическая драма, которые находятся в резком противоречии с идеей «театра как представления».

Современный театр пошел по пути литературы, усвоив большинство ее приемов, по существу чуждых ему, и заменил театральную красоту внешнего действия бесцветной в театральном смысле глубиной внутреннего переживания. Ушли красочные, шумливые, блестящие Арлекин, Коломбина, Пьеро, появилась замкнутая, страдающая душа современности, боящаяся яркого света рампы и пестроты размалеванных декораций.

II

Однако, как бы забывчиво ни относилась современность к сущности театра, эта сущность остается прежней и заключается в динамике пьесы с вытекающим из нее действием. Действие рождает ряд событий, сплетает их в узор фабулы и сообщает действующим лицам ту логическую неизбежность их ощущений и вытекающих отсюда поступков, которые и составляют саму пьесу.

И эта сущность не мертва. Она не пережиток. Она живет, и именно теперь, быть может, более, чем когда-либо, близка и желанна каждому зрителю наших дней. И эта жадность к «театру – действию» не случайна. Она вытекает из темпа самого ритма жизни.