Киноповести

— А чего радоваться-то?

Егор вдруг стал серьезным. Задумался. У него это тоже было — вдруг ни с того ни с сего задумается.

— А?— спросил Егор машинально.

— Чего, мол, шибко радоваться-то?— Шофер был парень трезвый и занудливый.

— Ну, это я, брат, не знаю — чего радоваться,— заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека — из своих каких-то мыслей.— Умеешь — радуйся, не умеешь — сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?

Тусклый парень опять неопределенно пожал плечами.

— Вот видишь,— с сожалением сказал Егор,— а ты радоваться собрался.

— Я и не собирался радоваться.

— Стихи надо любить,— решительно закруглил Егор этот вялый разговор.— Слушай, какие стихи бывают.— И Егор прочитал — с пропуском, правда, потому что подзабыл,— стихи:

«...В снежную выбель
Замешалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу.

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске...» — какой-то...

Тут подзабыл малость...

 «...Телеграфными столбами давясь...»

Тут опять забыл, дальше:

«...Ну, так что ж? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
...Это песня звериных прав!..
...Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.

Зверь припал... и из пасмурных недр

Кто-то спустит сейчас курки...
Вдруг прыжок... и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром даешься ножу.
Как и ты — я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.

Как и ты — я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу...
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу».

Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед... И была в его сосредоточенном далеком взгляде решимость, точно и сам он давно бросил прямой вызов тем каким-то — «на том берегу» — и не страшился. И сам Егор в эту отрешенную минуту являл собой силу нешуточную, дерзкую. Жизнь, как видно, нелегкая, не сломала его, а только отковала фигуру крепкую, угловатую.

— Как стихи?— спросил Егор.

— Хорошие стихи.

— Хорошие. Как стакан спирту дернул,— сказал Егор.— А ты говоришь: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка... я своих подружек встретил.

Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился. Егор вышел из машины... А был вокруг сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к одной березке, огляделся кругом.

— Вот же, курва, что делается!— сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью.— Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро.— Егор быстро вернулся к машине. Все теперь понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.

— Жми, Леша, на весь костыль. А то у меня сердце счас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?

— Откуда!

— Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек?

— Двести.

— Беру за триста. Он мне понравился.

В областном городе, на окраине, Егор остановил машину, не доезжая того дома, где должны были находиться свои люди.

Щедро расплатился с шофером, взял свой музыкальный ящичек и дворами — сложно — пошел «на хату».

«Малина» была в сборе.

Сидела приятная молодая женщина с гитарой... Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога упорно смотрел на телефон... Сидели еще четыре девицы с голыми почти ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, временами поглядывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где — курили или просто так.

Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже драные, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокровенном мирке, тяжко. Про такие обиталища говорят, обижая зверей,— логово.