Киносценарии и повести

- В каком чине?

- Не знаю. Кажется! нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

- Я понимаю, - сказала Нинка. - Извините, - и совсем было ушла, как ее осенило. - Он! он! неделю назад его! побили! Сильно.

- А-а! - понял вахтер, о ком речь. - Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

- Как вы сказали? Как его звать?

- Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

- Сейчас, - сказал сухорукий, снова взявшись за диск. - Вы там подождите, - и кивнул за проходную.

Нинка покорно вышла, прошептала:

- А-га-фан-гел! Отец! - и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

- Он сегодня в соборе служит.

- Где? - не поняла Нинка.

- В соборе, - кивнул сухорукий на громаду Троицкого.

В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма! Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнула в глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это - ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! - в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

- Сколько будет еще! ну, это?.. - и кивнула в сторону гроба.

- Служба? - спросила женщина.

- Во-во, служба.

- Часа два.

- Так до-олго?! А какая у вас книжка самая! священная? Эта, да? ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. - А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..

Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: "Жигули", "Волги", иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты! И много-много ашотиков!

Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.

Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:

- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?

Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути!

!Сторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить на разведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.

И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидала Нинка.

- Здравствуйте, - сказала пересохшими вдруг связками.

- Здравствуйте, - остановился на полноге монах.

- А вы что, и впрямь - Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?

- Н-нет! в паспорте - по-другому. Сергей.

- А я - Нина, - и Нинка подала ладошку лодочкой. - Познакомились, значит.

Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели на парочку.

- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюда заявилась?

- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? - изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.

- Прощения попросить! - прошептала Нинка жарко. - И вот, вы забыли! вынула из кошелька перстень.

Монах отклонил ее руку:

- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.

- Нельзя?

- Это аметист, - покраснел вдруг монах. - Символ девственности. Целомудрия.

- А!.. - прошептала-пропела Нинка. - Так вы и вправду - ни с кем никогда?

Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.

- Так у нас же с вами все равно ничего не было, - снова протянула Нинка перстень.

- Нет, - покачал головою Агафангел. - Не не было.

Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.

- Все-таки я ужасная дура, - сказала Нинка. - Вы здесь так все на виду!

- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом - тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел!

- Поняла, - ответила Нинка. - Я не буду к вам приставать больше. Никогда, - и быстро, склонив голову, пошла к воротам.

- Нина! - окликнул, догнал ее монах. - Господи, Нина!

Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье: