Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком

В Киеве, взойдя по расшатанной «лествице», сел княжить Святополк Изяславич. Он воевал и с половцами, и с братьями двоюродными и троюродными. И те друг с другом воевали за Черниговскую землю, Муромскую, Ростовскую, Волынскую. «Которились и рядились»: соглашение у них называлось «рядом», ссоры — «которами». Целовали крест, примиряясь, и опять враждовали. Так ожесточились, что теребовльского князя Василька Ростиславича, заманив в Киев, не в поруб посадили, а лишили зрения. Бывший при князе Васильке поп Василий рассказывал: конюхи Святополка Изяславича и Давыда Игоревича вчетвером держали Васильку, пока Святополков овчарь выкалывал ему глаза. Потрясённому Мономаху Святополк сказал: «Это всё Давыд!», а Давыд Игоревич сказал: «Это Святополк, его вина». Слепой Василько и его родной брат Володарь люто мстили и Давыду Игоревичу, и Святополку Изяславичу, притом осаждая их города, горожан убивали или в плен уводили.

Всеславу Брячиславичу перечисленные князья доводились троюродными братьями. Он опасался, что их распри не минуют Полоцкую землю, что сыновья прельстятся и встанут — один за Святополка, другой за Мономаха; что полочане тогда не захотят биться ради своего князя, а скажут, как на Волыни, во Владимире: «Отворим городские ворота, а ты сам о себе позаботься».

После морового года Всеславу сложно ладить с полоцкими боярами, купцами, епископом и старшими сыновьями. И простолюдины еле выносят тяготы жизни, уже ропщут.

Сыновья подсчитывают настоящие и мнимые обиды, спорят, кто сколько должен в отцовскую казну, потому что у одного боры и волоки, у другого — болота и заброшенные дороги.

Епископ сетует, что на княжеском месте на хорах («на полатях») Святой Софии видит князя лишь по праздникам, жалуется, что получает малую часть на церковь от княжеского суда, и княжеские тиуны закрывают глаза на святотатство.

Святотатство и воровство они попускают и недоимки замалчивают. А вирники и мытари из того, что собирают, утаивают больше, чем сдают. Приструнить их — переждут, и опять за своё.

Два-три десятка знатных полочан, таких как лихоимец Зернок Завидич и княжий шурин Доможир Новожилович, золотом-серебром богаче самого князя, ни в чём между собой не согласны и желают только приумножения имущества и власти. Их сыновья и внуки будут прогонять из Полоцка неугодных сыновей и внуков Всеслава и призывать на княжение других его сыновей и внуков — тех, с которыми сговорятся.

Но пока что здесь Всеслав князь. Правда, он стал круглый год жить в Бельчицах. Из-за реки смотрит на полоцкий посад, избы и хоромы, стены и башни, на Святую Софию. За ним приезжают на лодке или по льду на санях, если тяжба тиунам не по уму и не по званию. Кривичи и дреговичи повозы возят, на полюдье князь давно не ходит, дани с иноплеменников не берёт. Войны нет, и он молит Силы небесные, чтобы для этого больше не понадобился. Старую дружину и так прокормит.

Княгиня и раньше о мире молилась.

Князь нередко размышляет, какая память о нём самом останется. Летописные строки, вроде: «заратился Всеслав, сын Брячиславов, и занял Новгород»; «один погост за Полоцк завёл»; «Ярославичи трое, собрав воинов, пошли на Всеслава, и Всеслав пошёл против»? Или: «Всеслав-князь людям суды судил, князьям города рядил, а сам в ночи волком рыскал»?

Киноварь, которой буквицы на пергамене выводят, очень красна, а не кровь. Чернила — из ржавчины и сажи, но они не железо и прах былой битвы.

Тем не менее, какую буквицу в окружении затейливо рисованных трав и зверей князь хотел увидеть в красной строке: «веди» слова «Всеслав» или «покой» слова «Полоцк»?

Что отвечал епископу на вопрос: «Есть ли за тобой беззаконное знание или чародейство»?

Зимой читал в изборнике об Аполлонии Тианском. Книгу когда-то купец подарил Ингварю, а тот отдал князю.

Малые внуки, то один, то другой, жили у Всеслава в Бельчицах, и он пересказывал им как сказку:

— Был еллинский волхв Аполоний Тиянин, искусный в хитрой науке…

Под конец Борисов Рогволод или Давыдов Брячислав осторожно замечает:

— Говорят, и ты не прост.

— Так слушайте. Пришёл город взять, городни неприступны. Оборотил муравьями себя и дружину, проникли сквозь щели, сам князем стал, а своих муравьёв сделать воинами не могу. Во сне страшно, проснулся — смешно.

И детям смешно, смеются.

— Дед, ты в шапке родился?

— В бобровой.

Зимой ещё ездил верхом вдоль Двины по этому берегу. Вспоминал, как в юности, вернувшись из Киева, переплывал с братьями реку напротив недостроенной Софии, к острову, самую стремнину. Сулибор тонул, вдвоём с Ингварем выручили. На острове — заросли малины, ягоды мелкие, душистые. И лёд, и остров снегом замело, снежные вихри вьются.

По старому обычаю на солнцеворот княжеские дети и городские, все вместе, тележное колесо с горы пускали, под горой поджигали. Глядя на заречную потеху, князь всех своих перечислил от прабабки до внуков и будущих правнуков, праправнуков. Только это не они, маленькие, бегом несутся и кубарем катятся — городские дети, посадские.