Киппенберг

Хотя, если поглядеть с другой стороны, жизнь вполне состоялась, и брак удачный, счастливый, почти идеальный. Во всяком случае, так его воспринимает Киппенберг, а потому он решительно не способен осознать кризис, потрясший их семью на четвертом году совместной жизни. В том, что это действительно кризис, сомнений нет, но переоценивать его не следует, потому что подобное случается и в других семьях. И уж кто-кто, а чета Киппенбергов как-нибудь разрешит вставшие перед ней проблемы.

Удивительно только, что Киппенберг даже не подозревал о существовании этих проблем и три года подряд вообще ни о чем не догадывался. Он проглядел признаки надвигающейся грозы, твердо убежденный, будто все обстоит наилучшим образом. Все эти годы он ошибочно принимал скрупулезный порядок своей жизни, включая сюда и семейную жизнь, за гармонию, а спокойную сдержанность своей жены за уравновешенность. Поначалу он мог наблюдать, как Шарлотта с радостью и оживлением «входит в их брак», и, будучи человеком самодовольным, приписал это обаянию своей личности. И хотя впоследствии он замечает, как мало-помалу гаснет радость, как оживление уступает место тишине, которая напоминает тупое равнодушие, все эти перемены представляются ему неизбежным следствием привыкания. Праздничное мироощущение первых совместных лет нормализуется в каждом браке, привыкание низводит непривычное в ранг привычного. Главное, чтобы супруги сообща выдержали будни.

Правда, будни Шарлотты не особенно занимают Киппенберга; для этого его собственные слишком наполнены трудностями и нервотрепкой. Практически Шарлотта продолжает вести прежний образ жизни, который вела всегда и который ей подобает. Как единственное доверенное лицо шефа, она, едва возникнут какие-то проблемы, принимает обычно сторону отца, но от непосредственного участия в конфликтах уклоняется весьма искусно.

Не подлежит сомнению, что в лаборатории отца Шарлотта обрела себя. Вскоре Ланквиц дарит ей машину, теперь она может и утром на работу и вечером с работы ездить тогда, когда это удобнее отцу, и тем самым полностью эмансипироваться от мужа. Киппенберг поначалу раздосадован, но справляется с этим чувством и даже приветствует независимость жены. Он не задается вопросом, по душе ли все происходящее Шарлотте, Он не замечает, как одновременно с упомянутой эмансипацией все глубже становится зависимость Шарлотты от отца, так что Ланквиц теперь распоряжается даже ее свободным временем. Киппенберг видит только, что он-то наверняка не внес в жизнь Шарлотты никаких изменений, но тогда, следовательно, он и не может быть виноват в ее подавленности, унынии, неразговорчивости, которая все больше овладевает ею.

А в других формах, кроме как в постепенном воцарении тишины за утренним столом либо в редких совместно проводимых вечерах, которые оставляет им институт и санкционирует тесть, семейный кризис и не выражается, ну разве еще в прогрессирующей раздражительности обоих супругов, которая очень редко дает себя знать, потому что Шарлотта, равно как и Киппенберг, прекрасно умеет держать себя в руках. Слишком у Киппенбергов рафинированная обстановка, чтобы там могли возникать семейные сцены, не говоря уже о ссорах и дрязгах.

Киппенберг не замечает, что становится несловоохотлив. Шарлотта реагирует на эти перемены с многозначительной кротостью, которая частенько замешана на иронии; впрочем, она по большей части завершает свои слова улыбкой и тем смягчает иронию.

Странным образом выпадают такие вечера, когда оба словно оттаивают, чаще всего это случается в отсутствие господина профессора, когда они коротают непривычное одиночество за бутылкой вина. Тогда в их речах звучит наводящая на раздумья сердечность. А разговоры ведутся на тему «Ты помнишь?», словно разговаривают старичок и старушка.

— А ты помнишь, — спрашивает Киппенберг в один из таких вечеров, — когда я впервые заговорил с тобой, перед институтом? Я, наверно, и впрямь наскочил на тебя, как бандит с большой дороги.

— С великолепным забвением всех правил приличия, — вступает Шарлотта. — Обворожительно измятый. Нет, тогда ты был неотразим.

— Неотразим? — удивленно тянет Киппенберг. — Вид у меня был малость расхристанный, и качество бритья тоже оставляло желать лучшего, и брюки я носил уже семь лет, и коленки на них вздулись пузырями…

— …и еще на них были дырочки от кислоты, — добавляет Шарлотта. Лицо у нее раскраснелось. От вина.

— После того, как я увидел тебя, — продолжал Киппенберг, — я себе заказал первый в жизни костюм у портного. Нет, стой, не у портного, а всего лишь купил сшитый в ателье, но все равно чудовищно дорогой. Ни за что в жизни мне раньше не пришла бы в голову такая мысль. Это я хотел снискать твою благосклонность.

— Да, так оно и было, — нежно говорит Шарлотта и задумчиво смотрит на него, — впрочем, ты быстро пообтесался и приспособился к утонченной культуре дома Ланквицев.

Киппенберг невольно прислушивается.