Киппенберг

— Лишь теперь я поняла, — продолжает Шарлотта, — чего мне так не хватало, когда ты впервые появился у нас за столом. Щетины мне твоей не хватало. И старых брюк с дырочками.

Киппенберг находит ее слова забавными. Не правда ли, до чего забавные вещи она говорит — и сама манера говорить тоже забавна. Ему хотелось бы от души посмеяться. Но почему-то не получается. Шарлотта склонила голову к плечу, глядит куда-то мимо него, и глаза у нее сверкают, почти горят. От вина, разумеется, от чего же еще.

— Другим, — продолжает она почти шепотом, — с тобой крупно повезло, институту повезло, большой науке, вероятно, тоже.

— Шарлотта… — начинает Киппенберг.

— Нет, дай мне договорить. Разумеется, я сама виновата. Я всегда желала заполучить именно первого. Первого, то есть лучшего, а не первого попавшегося. Так меня воспитали. — Она кивает ему. — Я и не жалуюсь. Не может один человек иметь все.

Киппенберг заглушает порыв уязвленного самолюбия и вкрадчиво говорит:

— Будь же справедлива. Кое-что у тебя все-таки есть. И даже немало.

— И даже слишком много, — говорит она и глядит на него.

Он подливает ей вина. Она подносит рюмку к губам и осушает ее. Может быть, чуть поспешно.

— А ты помнишь, — говорит она, — как мы делали на «Дружбе народов» круиз по Карибскому морю. Ну, разумеется, помнишь. Это был вечер накануне того дня, когда мы попали в шторм. И море было гладкое, как зеркало.

— Заход солнца, — говорит Киппенберг. — Это было великолепно.

— Это было ужасно, — откликается Шарлотта. — Море было такое вязкое и тягучее, какое-то маслянистое и к тому же пустынное и зловещее. Меня это пугало и угнетало, потому что мне вдруг многое открылось, когда я представила себе эти плавучие гробы в давно минувшие времена. Безветрие, они лежат в дрейфе, запертые штилем, как в тюрьме, и пресная вода протухает, и сухари плесневеют, и на борту встает призрак холеры. И тут — вдруг — вода вспенивается, паруса надуваются, мачты трещат, корабль подхвачен бризом, но не успевает воцариться ликование, как порыв ветра стихает — и опять ничего, совсем ничего, обманутая надежда. И штиль продлится еще бог весть сколько, может, до скончания века.

Шарлотта встает, пробует улыбнуться — безуспешно — и выходит из комнаты.

Киппенберг, удивленный и испуганный, провожает ее взглядом, смотрит на закрывающуюся за ней дверь. Неужели в ее глазах блеснули слезы?

В душевном смятении он вспоминает ее слова, вспоминает еще много дней. Ему искренне жаль, что она плакала. Но в то же время эти слезы уязвляют мужское самолюбие Киппенберга: Шарлотта — его жена, та, на которой он женат, должна по идее быть счастлива, а Шарлотта почему-то не счастлива. Киппенберг просто не знает, как ему быть.

Друзей у Киппенберга нет. Он всегда был одиночкой. Сильный человек — так внушал ему отец — всего сильней, когда он один. И вот впервые в жизни Киппенберг не отказался бы от все понимающего друга с нетерпимым характером, друга, который не стесняется говорить в лицо неприятные истины. Но нет у Киппенберга никого, с кем он мог бы посоветоваться, кому мог бы открыть душу.

Киппенберг потрясен открытием, что ему хотелось бы с кем-то посоветоваться. Он всегда как раз тем и гордился, что ему никто не нужен. Только слабакам нужны друзья. Настоящему мужчине не нужен ни бог, ни другой человек, он просто должен владеть собой — и все. Исправно действующий разум способен четко выразить любой душевный порыв и даже скептически проанализировать.

Ну не удивительно ли? На работе Киппенберг прекрасно знает, как необходим диалог, общность мышления. Там же, где дело касается личных проблем, он до сих пор безжалостно душил всякую возможность разговора по душам.

Причем людей, достойных доверия, в институте хватает. Вот Харра, к примеру. Правда, Харра малость не от мира сего, но вот уж Босков, тот обеими ногами стоит на земле, и к нему бегут за советом по всяким личным делам гораздо чаще, чем Боскову того хотелось бы. А за поводом завязать такой разговор дело не станет, когда они сидят за столом в непринужденной обстановке, как, например, сидели через несколько дней после того разговора с Шарлоттой.

Киппенберг и Босков пили кофе и толковали о всякой всячине.

— Вы неважно выглядите, — сказал Босков, — кругом свирепствует грипп. У вас нет хинина-метапирина? Запаситесь — и как можно скорей, я прослышал, что его собираются снимать с производства.

— Не может быть у каждого человека цветущий вид, надо кому-то и плохо выглядеть.

— От меня в сорок пятом тоже никто не ожидал, — мгновенно отозвался Босков, — что я приобрету цветущий вид. Но кто исхудал, как я, тот дорожит своими килограммами. Это я вчера внушал Ингиному Бертольду. Он дошкольник. Так вот, этот сорванец разбил стекло пожарного сигнала, а когда приехала машина, заявил, что хотел проверить, срабатывает ли эта штука, когда и на самом деле что-нибудь горит. Забава хоть и старая, но не дешевая, а вдобавок огорчение стоило мне по меньшей мере полкилограмма живого веса.

Киппенберг смеется.