Киппенберг

Несколько недель спустя намеченное совершается. Ланквиц покидает дом, чтобы впредь по нескольку раз на неделе ужинать у дочери и зятя. Итак, изменилось все, а по сути — ничего. Ланквиц все больше загружает Шарлотту в институте, граница между вотчиной Киппенберга и другими отделами намечается все резче, пока наконец не вырастает в неприступную стену. Шарлотта, которая теперь живет вместе с мужем и врозь с отцом, оказывается по ту сторону стены, там, где отец. И оба по вечерам все дольше и дольше засиживаются в лаборатории. Когда Киппенберг после рабочего дня испытывает желание побыть вместе с женой, он глядит на старое здание и видит там ярко освещенные окна лаборатории. Один бог знает, когда вернется домой Шарлотта. А что ему делать без нее в пустом доме? Вот он и спускается в машинный зал и позволяет Леману и Харре затянуть себя в проблемы, обаянию которых он слишком охотно поддается. А сколько-то времени спустя он уже вообще не знает, по какой причине проводит в институте долгие вечера, прихватывая порой и половину ночи. Даже когда гаснут огни в лаборатории шефа, его ничто больше не гонит домой, где он застанет либо Ланквица — гостя за вечерним столом, либо усталую, измученную Шарлотту перед телевизором. Киппенберг помогает себе заглушить обманутые надежды — а что ему еще остается делать? — убеждением, будто он стоит на высоте требований своего времени, ибо освобождению жены от мужниного гнета и неограниченному сохранению ее личности приносит в жертву устаревшие представления о супружеской общности. Так ему удается принять сложившийся образ жизни. Да и Шарлотта вроде бы тоже вполне довольна. Ничто больше не напоминает о штиле, и покорного равнодушия тоже нет. Чета Киппенбергов разрешила свои проблемы и устранила кризис. Проходит год, проходит время, супружество Киппенбергов пребывает неизменным, современное, эмансипированное и, в конце концов, безгранично счастливое.

Вот только работы у Киппенберга, пожалуй, многовато. Со временем она все накапливается и накапливается. Непонятная раздражительность — явное следствие переутомления. Переутомление где-то в тайниках души провоцирует чувство разочарования. Впрочем, это вполне естественно для человека, который не выбирается из стрессовых ситуаций. В остальном все прекрасно. Киппенберг и Шарлотта живут друг с другом, друг у друга, друг подле друга.

Проживают жизнь друг подле друга.

Бодрствовал ли я за размышлениями или спал, когда на весь дом зазвонил телефон? Во всяком случае, я вскочил, зажег свет и помчался вниз по лестнице, к себе в кабинет. Звонить могла только моя жена, Шарлотта, потому, что я много часов неотступно думал о ней; вообразите, эта абсурдная мысль действительно мелькнула у меня в голове, и я подивился на себя самого и одновременно на ту безмерность ожидания, с какой я схватил трубку, и при этом поглядел на часы. Без нескольких минут двенадцать. Голос: «Вас вызывает Москва». А там теперь около двух часов ночи. Я был готов услышать адский концерт помех и треска, который уже испортил мне вчера оба разговора с Эрфуртом, но в трубке стояла та же мертвая тишина, какая царила во всем доме. А потом из тишины возник голос Шарлотты, так близко, так отчетливо и ясно, словно стояла она рядом со мной. И пусть даже мой разум привык конкретизировать и охлаждать любой душевный порыв, в эту минуту я целиком понимал всю весомость нашего разговора, который через полторы тысячи километров сумел обернуться необычайной встречей.

Шарлотта спросила:

— Это ты, Иоахим?

Эх, не будь я так возбужден. Я даже не помню, что я сказал в ответ, скорей всего, какую-нибудь ничего не значащую фразу.

— Почему ты так кричишь? — опять спросила Шарлотта. — Это же не внутригородской разговор. Я прекрасно тебя слышу.

По ее интонациям я понял, что она старается говорить как можно тише. Ее голос укротил меня, возбуждение спало. В отношениях между мной и Шарлоттой нюансы значили порой больше, чем слова. Я сразу понял, что у нее хорошее самочувствие и хорошее настроение.

— Значит, ты дома, — сказала она, — ну тогда я проспорила бутылку коньяку. Я утверждала, что ты ночи напролет ошиваешься по ночным барам. — Она вздохнула. — Ничего не поделаешь. А я была бы куда как рада выиграть это пари.

И снова эта мягкая ирония, которая меня, как и всегда, обезоруживала и которую я, как и всегда, не мог понять. Впрочем, может быть, я придавал слишком много значения ее словам, может, у нее просто такой юмор. Вот она и в самом деле коротко рассмеялась, угадав мою растерянность. Ее голос, такое близкое дыхание, рядом, в телефонной трубке, привели меня в необъяснимое волнение.

— Ты, вероятно, задаешь себе вопрос, не пьяна ли я, — продолжала Шарлотта. — Да, я пила крымское шампанское, но от шампанского человек не бывает пьяным, от него бывает только приятное возбуждение.

— Я задаю себе вопрос, — отвечал я, — почему тебе надо уехать так далеко, чтобы быть ко мне так неслыханно близко.

Тут она замолчала, потому что и она разбиралась в интонациях. Потом заговорила: