Киппенберг

— Я думаю, все дело в том, что они подключают усилитель. А теперь возьми, пожалуйста, карандаш и записывай.

Я придвинул к себе блокнот.

— Твой отец, — сказал я, — каждый день спрашивает меня, не позвонила ли ты, другими словами, имела ли ты успех.

— Успех, — протянула Шарлотта, — а-а, ты про доклад в пятницу. Ну как же не быть успеху? Когда все здесь такие приветливые и вежливые и готовы приветствовать любое достижение, особенно если о нем докладывает женщина.

Передать эти слова шефу я навряд ли мог, а то, что за ними последовало, и подавно.

— Меня только что привезли в гостиницу, — сказала Шарлотта, — каждый вечер я провожу у кого-нибудь в гостях и повсюду встречаюсь с великим множеством людей, которые расспрашивают меня, что у нас слышно в институте. — Опять короткая пауза, потом: — При этом они имеют в виду только вас, в новом здании.

— Шарлотта, — пролепетал я.

— Не перебивай, — продолжала она, — мне стоило немалых трудов выкручиваться из положения. Сегодня, например, в гостях было двое коллег, которые года два-три назад познакомились с Леманом и Харрой в вычислительном центре в Киеве. Они полагают, что Харра и Леман, без сомнения, вспомнят совместные разговоры, которые они там вели. Ты их спроси. Не могу тебе точней сказать, о чем идет речь, я записала лишь несколько ключевых понятий, а уж вы попытайтесь свести их воедино. Они хотели бы подробнее узнать о состоянии вашей работы. Непонятно, почему к ним в руки за последнее время не попадала ни одна из ваших публикаций. А теперь перепиши мои заметки: машинная обработка стохастических процессов, как она выглядит с позиций внедрения. Это тебе что-нибудь говорит?

— Само собой, — отвечал я.

— Второй вопрос, — продолжала Шарлотта, — касается математического моделирования определенных стадий опытов над животными. Они здесь очень этим интересуются. В свое время я тоже об этом слышала. Но поскольку этому у нас не придавали значения, я тоже не особенно интересовалась, хотя это относится к апробации и тем самым должно бы входить в мою компетенцию. Мне было очень неловко, что я ничего не могу им рассказать. Но я сама в этом виновата, я в свое время поддалась влиянию.

Хотя в комнате, кроме меня, никого не было, я поторопился сделать непроницаемое лицо, словно мне надлежало скрыть чувство, которое вызвали во мне ее слова. Мне показалось, будто Шарлотта признательна мне за мое молчание, поскольку я услышал, как она облегченно вздохнула, прежде чем заговорить снова.

— Я пообещала им, — продолжала Шарлотта, — раздобыть ваши последние работы, в том числе и неопубликованные. Может, это было опрометчиво с моей стороны, но ведь работы у вас не засекреченные, а я не могла отказать, понимаешь?

— Еще бы не понять, дурак я, что ли?

— Конечно, нет, — развеселилась Шарлотта, — дураком ты никогда не был, напротив, ты был всегда так убийственно умен, что я за всю нашу совместную жизнь ни разу не могла упрекнуть тебя в том, что ты не считаешься со мной, либо держишься как командир, либо пытаешься хоть немножечко угнетать меня.

Это была уже не шутка, это был такой откровенный серьез, что я растерянно спросил:

— Что ты говоришь? Ты хотела, чтобы я тебя угнетал?

— Не знаю, — отвечала она, — не будь этой поездки, у меня даже вопрос бы такой не возник. Пока я вернусь домой, я, может, додумаюсь и до ответа. И тогда сообщу его тебе. А теперь слушай внимательно, как ты можешь переправить мне эти работы до четверга вечером. Ты записываешь?

— Я слушаю.

И я услышал о некоем профессоре, по фамилии Никулин, по имени Андрей Григорьевич, и записал услышанное. Я узнал далее, что в данную минуту и завтра, в среду, тоже, он проживает и будет проживать в отеле «Беролина», а в четверг улетит домой и что этот самый Никулин — близкий друг того профессора Попова, который сегодня, нет, не сегодня, а вчера вечером так настойчиво расспрашивал о нашей работе, а в свое время ночи напролет дискутировал в Киеве с Леманом и Харрой. Я все это записывал механически, с легким оттенком нетерпения, словно наш разговор был слишком мне дорог, чтобы тратить его на запись подобных указаний: завтра, то есть сегодня, другими словами, в среду я должен лично побывать у вышеупомянутого Андрея Григорьевича Никулина, предварительно с ним созвонившись, он, правда, не понимает ни слова по-немецки — но чего ради я в свое время так преуспел в русском? — и передать ему все материалы для того самого московского Попова, тогда Шарлотта увидится с Никулиным в тот же четверг вечером, а к пятнице все это получит профессор Попов, и вообще никаких накладок быть не может.

Я строчил в своем блокноте, ловя ухом едва слышное тиканье часов, я видел движение секундной стрелки, а каждая секунда все приближала и приближала конец нашего разговора — конец связи такой глубокой, такой доверчивой и доверительной, какую я едва ли когда-нибудь ощущал между мной и Шарлоттой. При этом я вовсе не должен был отгонять впечатления последних дней, напротив, все они присутствовали во мне, все хотели быть облеченными в слова и высказанными вслух.