Киппенберг

Но не только это связывает обоих: Киппенберг одинокий был бы всего лишь заметной точкой в историческом пространстве, но ведь через такую точку можно провести бесконечное множество прямых, поди — догадайся, какую линию выбрать, по какой идти и куда. А там, где нет ориентировки, там и мир не представляется правильным, и человек заброшен в бытие, и время — радикал в конце цепи, нестойкое соединение, быстрый распад. Да и одинокий Босков, отделенный четвертью века, точно так же был бы не более как точкой, но когда этих точек уже не одна, а две, через них можно провести одну, только одну-единственную прямую. И эта прямая задана в координатах времени, имеет четкое направление, и это направление поддается измерению, оно пришло из живой традиции, оно ведет в будущее. Вот как все выглядит при ближайшем рассмотрении. Пусть даже потребность Киппенберга в Боскове имеет своим источником чувство, само по себе это чувство рационально.

И очень может быть, что это чувство взаимное. У Киппенберга есть, во всяком случае, такое ощущение, будто и он нужен Боскову. Когда, к примеру, кто-то тебя ждет, это всегда чувствуешь. Поначалу они некоторое время обнюхивали друг друга, а обнюхав, одобрили. Даже больше того: они искали друг друга, и они друг друга отыскали. Они быстро пошли на сближение, но потом в какой-то момент остановились — и ни с места. С тех пор между ними лежит непройденный кусок пути, и этот последний кусок никак не одолеть. Порой дело доходит до столкновений, и тогда они в своей общности оказываются друг против друга. Босков в этом не виноват. Киппенберг тоже нет. Виновата судьба — если только неблагоприятные обстоятельства можно назвать судьбой. Неблагоприятные обстоятельства — выражение более точное, но вот как они складываются, Киппенберг не знает. Надо бы при случае хорошенько поразмыслить на этот счет. А вообще-то все в полном порядке. Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, даже в периоды конфронтации Босков значит для него больше, чем любой другой сотрудник. Он не только некое подобие отца в Киппенберговой жизни, он почти часть его настоящего отца, его лучшая часть, воплощенная в жизнь альтернатива пути, действительно пройденного Киппенбергом-отцом: а Киппенберг любил своего отца и, несмотря на все заблуждения последнего, восхищался им как примером человеческой целеустремленности. Босков для него — живой пример, единственный сохранившийся после того, как он утратил иллюзии, предал погребению мечты молодости и основательно принюхался к научной кухне — чем тут пахнет на самом деле, не среди объединения гинекологов, а среди людей человечных, даже слишком человечных. Во имя одного лишь так называемого идеализма Киппенберг, выйдя из периода бури и натиска, даже палец о палец не ударил бы, а уж в этой лавочке — и подавно. Ну там для пользы дела — пожалуйста, для развития нашего общества можно не щадить сил, можно, во всяком случае, говорить самому себе: это для пользы дела, это для общественного блага, можно даже и думать так. Но поначалу, если быть честным, больше всего стараешься именно для себя самого.

Сегодня картина другая. У Киппенберга есть все, ему ничего не нужно, его воспитали в строгой умеренности, и сейчас у него есть гораздо больше, чем ему нужно. Стало быть, отпали материальные рычаги, которые могли приподнять его хоть на сантиметр, если бы он сам того не хотел снова и снова. А что человек должен хотеть снова и снова — и не для себя, — этим он обязан Боскову. За похвалу Боскова он и по сей день готов выложиться так, как не станет ради любой, самой высокой премии. Другие пусть его хвалят, сколько им вздумается, он только хмыкает в ответ, а вот ежели Босков скажет: «Да, это… это вы здорово устроили…», тогда он знает: дело того стоило. Правда, это звучит прямо до неприличия иррационально, но так оно есть, и тут уж ничего не попишешь. Поначалу, в первые годы, перед ним вставали порой непреодолимые трудности. Миллионы на новое здание. На лабораторию изотопов. Четыре миллиона на ЭВМ, когда никто, кроме Харры, не желал понимать, зачем это нужно. На этом этапе помощь Боскова сыграла решающую роль. Но более решающим оказалось другое: когда Киппенберга охватывало отчаяние, когда он думал про себя: ну теперь все, теперь я надорвался, теперь мне конец, всякий раз именно одышливая настойчивость Боскова помогала ему снова встать на ноги, помогала сохранить оптимизм.

Такому Боскову я обязан рассказать всю правду от начала до конца, и если я не делал этого, то по одной лишь причине: я должен был считаться с Ланквицем, как мне казалось. Но если даже я был в состоянии скрывать от Боскова правду, из этого еще не следовало, что я способен врать ему в лицо. А Ланквицу я пока вообще не дам рта раскрыть, так оно будет лучше.

— Следует для начала уговориться, — сказал я, — что всем нам предстоит исправлять упущение. И виноват в этом упущении я. — Плох тот руководитель, подумалось мне, который посыпает пеплом главу, вместо того чтобы вырвать зло с корнями.