Киппенберг

Ланквиц же, едва я закрыл дверь его кабинета, в изнеможении опустился на стул. Предчувствия его не обманули. Мало того, что разгорелась борьба за преддверие, они вообще готовятся к атаке, им подавай все, и отступать они не намерены. Они пытаются даже вбить клин между ним и единственным человеком, который его понимает и умеет ценить, их руки достают до Москвы, где этот единственный невинный человек, сам того не ведая, становится их слепым орудием. Снова страх перед жизнью как волна накатывает на Ланквица, но не успевает накрыть его с головой. Ланквиц вовремя спохватывается и снова обретает твердую почву под ногами. Он видит на столе перед собой лист бумаги, приказ по институту, манифест о его отречении. Исполненный решимости, Ланквиц запирает манифест в ящик стола. Потом он нажимает кнопку звонка.

— Попрошу вас, — говорит он, — вызвать ко мне доктора Кортнера, не привлекая к этому внимания, но безотлагательно. Звонить не надо. Если понадобится, загляните в столовую.

14

В самом начале третьего рабочая группа постепенно собралась в конференц-зале нового здания на очередную говорильню, другими словами, для решающего обсуждения. Между тем по институту пронесся слух, что перед нами стоит совершенно новая и важная задача. Более подробно об этом знали лишь немногие. Шеф имел беседу с Хадрианом и Кортнером, а пока я обедал в отеле «Беролина», Босков ввел в курс дела фрау Дитрих. Среди сотрудников царило какое-то непонятное, но отнюдь не нервическое напряжение, скорей это напоминало спокойное и одновременно радостное ожидание. То и дело в разговорах звучало слово «наконец». Босков разделял мое впечатление.

— Пышут инициативой и жаждой действий, — сказал я Боскову, — а по-твоему как?

— Да-да, — согласился Босков, — войско рвется в бой.

Он сел в первом ряду, прямо перед небольшим возвышением, где была доска, и большой стол, и телефон на столе возле пюпитра. Фрау Дегенхард подсела к нам, приготовила карандаши и бумагу, потому что на говорильнях обычно вела протокол, причем разработала целую систему ключевых понятий, что давало ей возможность создавать протоколы, которые при непревзойденной краткости содержали, однако, все существенное. Фрау Дегенхард проработала вместе со мной четыре года и в некоторых отношениях узнала меня за это время лучше, чем любой из сотрудников. Мы обходились без многословных объяснений, нам хватало и намеков.

— Пожалуйста, записывайте особенно внимательно все нерешенные вопросы, — попросил я ее, — и разделяйте, смотря по тому, касаются они нас или дядюшки Папста. Я буду вам всякий раз подбрасывать ключевое слово.

Она кивнула. Я окинул взглядом ряды скамей. Харра и Леман еще задерживались в машинном зале, а вот куда запропастился Шнайдер? Фрау Дегенхард позвонила.

— Найти Ганса-Генриха в настоящее время не представляется возможным, — сказала она, снова садясь на свое место, — кстати, к Анни кто-то звонил, искал вас. Кто это был, не знаю.

Я позвонил на коммутатор и попросил все звонки мне переводить на конференц-зал. Потом я взглянул на свои часы и решил подождать академических пятнадцать минут. Немножко расслабиться, пока не начнется разговор. Пятнадцать минут не думать о проблемах.

Босков сказал:

— На всякий пожарный случай давайте записывать каждую конкретную задачу. И сроки — если понадобится, с точностью до одного часа… Словом, что ни отколется, все тщательно фиксировать.

— А из этого мы слепим счет для дядюшки Папста, — сказал я.

— Когда настанет время, — ответил Босков. — Я, признаться, больше думал о документации методологических исследований. Но только не устраивать бумажной войны. Коротко и четко — как телеграмма.

— А кто тебе сделает такую телеграмму?

— Анни нам ее сделает, — отвечал Босков, — на партгруппе она очень недурно протоколирует, хотя и записывает слишком много несущественного. Но здесь-то она не справится с терминологией. Здесь-то ей будет трудновато.

Я сказал фрау Дегенхард:

— Лучше всего подойдете вы. У вас нет желания подсобить нам в ближайшие недели, причем работать придется не за страх, а за совесть, порой и ночь прихватывать?

Учитывая домашние обстоятельства фрау Дегенхард, обратиться к ней с таким предложением можно было только в шутку, но я тем не менее придал своим словам оттенок вызова.

Фрау Дегенхард по привычке рисовала что-то в своем блокноте, а я глядел, как она рисует. Она изобразила точку, точку, запятую, минус и, оторвавшись от своего занятия, удивленно поглядела на меня. Значит, моя интонация от нее не ускользнула.

— Вы будете смеяться, — сказала она и обвела карандашом круг: «вот и вышел человечек», — но мне бы даже доставило удовольствие познакомиться с этой легендарной ночной жизнью у компьютера или в бронированных катакомбах. Вот только просиживать с вами ночи напролет… Уж и не знаю… — Она взглянула на меня. — Ради вас — еще может быть, но ради Ганса-Генриха — ни за что.