Киппенберг

В переполненном гостиничном ресторане маленького тюрингского городка я, может быть, в последний раз бездумно отдался чувству собственного одиночества и обособленности. Тогда я не смог его проанализировать. Понадобилось время, пока я наконец понял, что это чувство было следствием легко объяснимой, хотя и не необходимой изоляции, в которой я незаметно оказался сначала из-за того, что был поглощен учебой в институте, потом из-за характера своей работы, но главная причина была, конечно, в моем образе жизни.

В тот вечер я оставил машину во дворе гостиницы, заполнил бланк для прописки и, решив поужинать, прошел в ресторан. Все места в зале были заняты. Но за одним из добела выскобленных деревянных столов меня заметили, подозвали и сдвинулись плотнее на деревянных скамейках. Компания была из этого городка. Стиснутый с обеих сторон, я ел свой ужин. За столом по кругу пустили огромный стеклянный сапог, выпили и за мое здоровье, поднесли сапог мне, и я тоже выпил. Таким образом меня приняли в компанию, без лишних слов, только коротко спросив на диалекте — я скорее угадывал, чем понимал, — откуда я. Из Берлина. Нет, не в отпуск, дела здесь, то есть в десяти километрах отсюда, где строят новую фабрику. Сапог передавали по кругу, не пропуская и меня. И хотя я был здесь чужой, никому я не мешал, никто мной не интересовался, просто меня приняли на этот вечер в свою компанию, не спрашивая, кто я и чего достиг, мне не нужно было что-то из себя представлять, я мог бы быть, как двадцать лет назад, рабочим химического завода, приехавшим на монтажные работы, — ко мне отнеслись бы точно так же.

И я вспомнил, как однажды навестил свою жену на курорте в Бад-Эльстере и ждал ее в переполненной столовой санатория для научных работников, пока Шарлотта отдыхала, подчиняясь санаторному режиму. Вежливо поздоровавшись и пробормотав только свою фамилию, я уселся за стол. Когда сидевшее за ним общество оправилось от потрясения, я стал для них пустым местом, превратился в ничто, они смотрели сквозь меня, давая мне понять, что я должен стыдиться или поражаться, присутствуя при застольном разговоре таких людей. Пожалуйста, господин старший медицинский советник, конечно, господин главный советник, вы тоже, госпожа камерная певица? Как вы сказали, господин главный врач? Я думаю, господин директор… И, когда к столу подошла официантка, они принялись бросать в мою сторону такие красноречивые взгляды, что девушка наконец сказала: «Здесь сидеть нельзя, тут все места заняты!» «Понимаю, извините, сейчас ухожу, — ответил я, — позвольте мне подождать у входа жену, она дочь лауреата Национальной премии, профессора, доктора медицинских наук доктора хонорис кауза Ланквица…» «О, простите. Значит, ваша супруга?..» «Доктор биологических наук Киппенберг», — представился я, и мне было позволено остаться за столом. Никто из сидевших не смутился, никто не понял, что оказался в глупом положении, напротив, на меня посматривали с мягким укором: почему ты сразу не сказал, кто ты и чего достиг, почему молчал, что многого добился и кое-кем являешься, ведь мы подумали, что ты неизвестно кто, может, чей-то шофер…

Но теперь я был не в Бад-Эльстере, а за тридевять земель, где человеком считался каждый, кто как следует вкалывает. И руки парней, сидевших рядом со мной и передававших друг другу стеклянный сапог, были тяжелые руки, быть может, рабочих в лесничестве… Я прислушался. На дальнем конце кто-то затянул песню, все подхватили, и компания, в которой я сидел, тоже. Скоро пел весь зал. Это не было залихватски пьяное «Давайте, ребята, еще по одной!» или блаженное «Как уютно нам сидится», что поют обычно уже с остекленевшими глазами, то был импровизированный хор на четыре голоса. Песня словно бы родилась сама собой, она шла из сердца этих по природе своей музыкальных и любящих петь людей. И для жителей здешних мест это, по-видимому, было естественно. Я чувствовал себя хорошо в тот вечер, но это не значило, что я полностью с ними слился, нет, у меня не было иллюзий: патриархальное содружество с сапогом по кругу было мне, конечно, симпатичнее, чем тот курортный паноптикум в Бад-Эльстере, но ни то ни другое, наверное, не было прообразом единения людей в будущем.

Не привлекая к себе внимания, я расплатился, выставил, как это полагалось, сапог пива на всю компанию и почти незаметно удалился под общее пение, кивая тому, чей взгляд случайно на мне задерживался.