Киппенберг

— Вы правы, — обращается он к Еве, — человеческие поступки не всегда будут диктоваться материальными интересами. Мы только никогда не должны забывать, что материальное производство — это та почва, на которой все произрастает. Без царства необходимости, законам которого мы должны подчинять свою жизнь, не существует царства свободы. Свобода в нашем понимании — это некий процесс, цель которого — развитие всех человеческих возможностей, и человек тогда вкушает ее плоды, когда он сознательно в этом процессе участвует. — Выражение какой-то горестной озабоченности появляется на морщинистом лице Папста, когда он говорит: — Мы твердо знаем путь к этой свободе и должны позаботиться о том, чтобы не только в сознание людей не проникала та пустая болтовня, которая доносится к нам по всем каналам, но и о том — это моя дочка недавно наблюдала в Праге, — чтобы в элитарных кругах наше понимание не подменялось разного рода утопическими теориями, общечеловеческими и общедемократическими принципами. И то, что вы, — заключает он, обращаясь к Еве, — в девятнадцать лет лучше, чем многие люди моего возраста, понимаете сложную диалектику нашего времени, делает вам честь и очень к вам располагает! Конечно, вы многим обязаны тому идеалу, о котором столько говорили.

Киппенберг не выдерживает, ему кажется, что над ним чуть ли не издеваются, и он со звоном роняет свой прибор на тарелку. Даже если бы он мог нацепить маску лица без выражения и уйти в себя, он не станет этого делать, к черту самообладание, выдержку, это привычное кривляние! Он, правда, говорит спокойным тоном, но ему кажется, что говорит кто-то другой.

— Во-первых, — обращается он к Папсту, — тот сомнительный идеал, если вы этого действительно не поняли, — это я, то есть мое прежнее «я»…

— Да я и представить себе не мог! — испуганно восклицает Папст. — Поверьте, я вовсе не хотел своей болтовней вас…

— Если вы не знали раньше, то знаете теперь, — продолжает Киппенберг. — Мое прежнее «я» можно было считать образцом, и, хотя я был далек от того идеала, который создала в своем воображении девочка-подросток, все же в, то время я сильно отличался от себя теперешнего. Я хочу сказать, что тогдашний Иоахим Киппенберг и не думал о том, чтобы быть таким, как все, и соблюдать чувство меры. Он еще не приспособился к высококультурному профессорскому дому, и он хотел достать звезды с неба и в самом деле был способен на то, чтобы, разумеется с единомышленниками, многого добиться! Он не нуждался ни в каких утопиях и, как любой человек действия, не занимался резонерством. Окружающая действительность словно была для него создана, он мог ее изменять, ведь у него были ясные планы, да к тому же Босков за спиной. Во-вторых, — продолжает Киппенберг взволнованно, — несколько дней назад мне сказали, что я забыл, откуда пришел, и я проглотил этот упрек, потому что в нем была доля истины. И в ваших словах о свободе и о том, в каком направлении движутся некие элитарные круги, тоже есть доля истины. В самом деле, мы о многом забываем: если существует идеал, то он не может для нас быть абстрактным понятием, утопией, он должен звать в будущее, которое вытекает из современности. Когда идеал теряет свою связь с реальностью, он становится волшебным фонарем, в свете которого реальность превращается в набор фантастических картинок; и тот, кто появляется с таким фонариком, может быть и неплохим парнем, но пусть он наберется мужества и не называет себя больше социалистом! Хорошо, что вы оживили все это в моей памяти! Вы подумали, что мне стало плохо, — я расскажу вам, о чем я вспомнил в тот момент. Четыре или пять лет назад, когда я был на Западе, мне случайно повстречался один человек, в свое время мы вместе были на рабфаке, потом он изучал в университете германистику и, как только доучился, удрал из республики, хотя был неглупый малый и должен был бы лучше разбираться что к чему. И когда он стал болтать о том, что, дескать, часто вспоминает прежние времена, что оказался в очень холодном мире, я просто повернулся и пошел, думая при этом: хоть задницу отморозь себе в своем холоде ном мире, мне-то что! Но спустя два-три года, когда я встретился с коллегами из ФРГ и слушал их сочувственно любезную болтовню, я оказался способен заявить им: поймите же наконец, что мы давно уже не те голодранцы, какими бы вы хотели нас видеть: мы тоже ездим на машинах и имеем дачи, как вы! Я действительно сказал: как вы! И то, что отождествил себя с ними, и то, что в своем честолюбивом желании быть такими же, как они, добиваться того же — в этом подлом стремлении я предал свое прежнее, лучшее «я», — это мне тогда не пришло в голову. А теперь, когда всплыло в памяти, чуть не привело меня в шоковое состояние: наш разрыв с прежними социальными отношениями был радикален, настало время, несмотря на всякого рода сосуществование, так же радикально порвать с прежними идеями! — И Киппенберг, резко прервав свой монолог, спокойно заключает: — А теперь решайте сами, кто и кому здесь может служить образцом.