Киппенберг

— Что тебе надо в институте? — спросила она.

— Нас поджимает время, — ответил я.

— Вы все-таки продолжаете? — спросила она.

— А почему бы и нет? — ответил я вопросом на вопрос.

Шарлотта посмотрела на меня, и, когда наши взгляды встретились, я не только осознал, как много невысказанного накопилось между нами, но и увидел, как присутствие Шарлотты освещает этот унылый дом, и подумал, сколько жизни она могла бы внести в мое существование, если бы я не упустил возможность пробудить в ней эту жизнь. Но теперь, кажется, уже было поздно. Да, плохо мое дело и с разработкой метода, и с Шарлоттой, которая, как обычно, находится под влиянием шефа и принимает его сторону. Она сейчас была на расстоянии вытянутой руки, но казалась более недоступной, чем всегда. И во мне впервые шевельнулось нечто, похожее на любопытство: а чем все это кончится… Но тут же все прошло. Слишком уж многое приходилось мне терять, чтобы интересоваться такими смутными вещами.

Мы долго сидели молча. Наконец Шарлотта произнесла:

— Отец — директор института. Ты собираешься игнорировать его приказ?

— А ты знаешь, что поставлено на карту? Ты знаешь о миллионах в валюте, которые могут быть им потрачены совершенно бессмысленно, и о том, что аннулировать заказ можно только в течение шести недель? — И я добавил: — Я должен поговорить с Босковом, но не думаю, что мы отступимся от этого дела только потому, что у директора института сдали нервы.

Шарлотта, казалось, была задета за живое. Ее задумчивое лицо даже помрачнело. Она отпила глоток вина и сказала словно про себя:

— С ним действительно что-то происходит… Он упорствует, ему нет дела, что у кого-то сдали нервы! — И она опять поднесла к губам бокал. — А я? Я получаю телеграмму, все бросаю и немедленно возвращаюсь, ввиду особой ситуации. — И, глядя мне в глаза, спросила: — А почему?

Я молчал. Ее взгляд снова стал грустным.

— Было несколько дней, — продолжала она, — когда я поверила, что горизонты вокруг меня могут расшириться и я найду ответы на вопросы, которые давно перестала себе задавать: почему я такая, какая есть, и я ли одна виновата в том, что все так вышло. Ведь меня же так воспитывали! Я никогда не жаловалась, потому что человек не может иметь все. — И она сказала, повысив голос: — Все не может, но должен отыскать свой собственный, путь и завоевать право идти этим путем! — Она залпом выпила бокал. — Мне показалось, что я могу найти в себе другого человека, другое «я». У меня было как по-заведенному: ходила в школу, потом в университет. Мне нужно было время, еще неделя или две, и, может быть, я вернулась бы другой, непохожей на ту, которая уезжала! — И она произнесла глухим голосом: — А тут эта телеграмма!

— Все произошло за моей спиной, — сказал я.

— А храбрым ты стал за моей спиной, — сказала она с иронией.

— Увы, не таким храбрым, каким бы хотел, — возразил я. — Наверное, мне уже никогда не избавиться от пессимизма ланквицевского дома! — И, поскольку Шарлотта молчала, я продолжал: — Если упускаешь момент, когда нужно спрыгнуть, становишься совсем иным, чем хотел стать, чем когда-то хотел себя видеть.

— А ты еще помнишь, каким хотел стать? — спросила она. — Конечно, помнишь!

— Я этого никогда не знал, мне с детства только и внушали, что я должен вскарабкаться как можно выше вверху Это какое-то время даже казалось революционным.

— Но ты все же забрался довольно высоко.

— Слишком высоко. Слишком высоко, чтобы быть таким храбрым, каким я тебе кажусь.

Она бросила на меня испытующий взгляд.

— Кто тебя разберет? — сказала она. — Пожалуйста, налей мне еще вина. Спасибо. Отец хотел мне объяснить сегодня, что ты за человек, и, может быть, мне нужно была бы его выслушать, но я сказала: не надо, вы друг друга стоите. Еще в Москве я сообразила, что ничего, в сущности, о тебе не знаю. Я никогда не понимала того, чем ты занимаешься, ведь мне не пытались этого объяснить, и я настолько ничего не понимала, что должна была стать тебе безразлична.

— Шарлотта! — воскликнул я.

— Дай мне сказать, — произнесла она с горячностью, какую я видел в ней впервые, и это было так не похоже на мою спокойную и всегда выдержанную жену. — Я вовсе не собираюсь заниматься подсчетом былых ошибок. Я охотно оставила бы все как есть и дальше приносила бы любую жертву плодотворным исследованиям и слабым нервам, чтобы сохранить наш гармоничный брак и наше неомраченное счастье. Но я не хочу и долго не смогу простить тебе, что в эти решающие дни ты не мог обойтись без меня, что ты сам со своими научными сотрудниками не сумел решить это дело, которое отец считает нереальным, а ты — очень важным. Мне все равно, кто из вас прав, сдали ли у отца нервы или ты в самом деле пытался одним ударом захватить институт. Пусть ваш замысел бог знает как важен и сэкономит массу валюты, и, что бы ни было поставлено на карту, — тут она повернулась ко мне и посмотрела мне прямо в глаза, — даже если все это произошло у тебя за спиной, меня ты не должен был вмешивать, Иоахим!