Киппенберг

По утрам, прежде чем отправиться с поручениями, он отсиживал часа два в нашей столовой и, однако же, управлялся с ними гораздо быстрей, чем все его предшественники. Что-то здесь было не так. Прежде всего напрашивалось подозрение: Леверенц халтурит. А письма он, может быть, просто выбрасывает на помойку. Невероятно, чтобы он побывал за это время в Центре, в Адлерсхофе и Шильдове.

Однажды утром мы с Харрой зашли в столовую. И увидели там нашего курьера. Тот с головой ушел в свое занятие, а именно: склонился над планом города и листом бумаги, на который он наносил какие-то линии, точки, а между ними цифры, так что из всего этого получалась как бы таблица. Харра взял у него лист, поднес к своим близоруким глазам и, разинув от изумления рот, передал мне. Меня чуть удар не хватил: из путаницы линий, из нагромождения расписаний электрички и автобуса передо мной возникла система линейных уравнений.

Леверенц сидел красный как рак — воплощение нечистой совести.

— Вам уже доводилось когда-нибудь слышать про определители? — спросил я.

— Мне… это… я больше не буду, — пробормотал Леверенц. — Я сию же секунду отправляюсь, считайте, что я уже в пути.

— Линейное программирование, — сказал я Харре. — Приблизительное, несколько сумбурное, но в довольно точном приближении.

Харра с полубезумным видом невнятно пробормотал:

— Аптекарь, который с помощью математики вычисляет оптимальный маршрут, это… это… — и вдруг заревел: — Какого черта вы вздрагиваете! Пошли ко мне.

Мы потащили его в машинный зал, и Леман, стяжавший печальную славу своими задачками для гимнастика ума, устроил Леверенцу настоящий экзамен за закрытой дверью, а спустя два часа провозгласил:

— И это про него говорили насчет патологии?! Если человек дважды оставался на второй год и бросил школу после седьмого класса и я подсовываю ему пару своих головоломок позаковыристей, таких, на которых у меня коллеги ломали зубы, а он их щелкает в два счета, значит, это действительно патология. Он патологически талантлив.

— Мое нижайшее почтение этому достойному господину! — пророкотал Харра. — Я выдвигаю следующее предложение: прекратить использование нашего высокоценимого, глубоконедооцененного коллеги Леверенца не по назначению и безотлагательно передать его в соответствии с высшим предопределением под заботливую опеку Лемана. Будут другие предложения? Нет? Благодарю. Принято единогласно.

Леверенц и в самом деле оказался самородком со способностями к математике не только выше обычных, но поистине уникальными. Он, правда, не годился уже по возрасту в студенты, и даже на аттестат о среднем образовании он не тянул, потому что, кроме цифр, ничем не интересовался. Хотя использовать такой талант в роли механика, как это делали мы, тоже было грешно.

Сегодня Леверенц был уверенным в себе человеком, правда со странностями, и держался особняком, но зато одним из самых рьяных сотрудников при ЭВМ, который по-настоящему наслаждался жизнью, лишь когда его в первом часу ночи будили звонком и вызывали в институт. Здесь, у Лемана с его командой, он обрел какое-то подобие родины.

Я же, размышляя в этот воскресный вечер о судьбе Леверенца, думал: когда для меня настанет час подвести итоги прожитой жизни, я не смогу сослаться на тех, кому я подарил веру в себя и радость в работе, ведь на исполнение обязанностей не принято ссылаться. Зато, если мне когда-нибудь придется давать отчет, я, по крайней мере внутренне, смогу найти опору в сознании, что людей, подобных Харре, Леверенцу или тому же Леману, смело можно записать в мой актив.

Подводить итоги, давать отчет — все сплошь какие-то нелепые мысли. Нет, я покамест не подвергал себя сознательному суду. И цель моих вылазок в области, лежащие за пределами моей упорядоченной жизни, оставалась для меня неясной. Правда, бесконечные разговоры непонятным образом меня задели и даже взбудоражили, хоть я того и не сознавал, правда и то, что сомнения уже разъедали систему ценностей, на которой покоилось мое бытие, но ответом на вопрос, что со мной происходит, я покамест не располагал. Почему, например, едва Леверенц вышел из комнаты, я сделал «непроницаемое лицо»? Что происходило под маской равнодушия?

Да ничего значительного. У Киппенберга и без того хватает забот, таких, что ежедневно взваливает на него институт. Хватает противоречий, которые он таскает за собой, может быть, слишком долго уже таскает. На кой черт ему сдались добавочные заботы? Несмотря на это, он днем встречается с Евой.