Киппенберг

Я был рационалистом до мозга костей, и Босков это знал. Тосковать о былом я не собирался.

Но, спрашивал я Боскова, не наводят ли его на размышления молодые люди лет восемнадцати-девятнадцати, романтизирующие то время, которое мы с ним называли «трудным началом»?

— Я их понимаю, Босков, потому что сами они не пережили то время, но я и по себе чувствую: вопрос стоит шире. Ведь, правда, в первые, трудные годы в нас жил небывалый энтузиазм, размах, вдохновение, готовность к жертвам. Сегодня ничего этого нет и в помине. Нам-то незачем себя обманывать: проводимые у нас кампании, вот как теперь, перед съездом партии, они, конечно, хорошо звучат в лозунгах, но ими крутят и так и эдак, а ответ на них — это всего лишь эхо тех призывов, которые исходят сверху.

— Ну да, — задумчиво сказал Босков, — только любопытно бы узнать, что именно вас здесь смущает. Если «сверху», как вы изволите выражаться, исходит верный призыв, тогда и эхо едва ли будет ошибочным, пусть даже, не стану спорить, мы малость перебарщиваем с призывами. Опять-таки не стану спорить, мы хуже торгуем новостями, чем эти коршуны там, на Западе. Но какой толковый работник пойдет сегодня в журналистику, где давно уже не осталось никаких газет, а все сплошь органы?. Впрочем, шутки в сторону. Вы и впрямь полагаете, будто способны судить о том, как обстоит дело с энтузиазмом и инициативой на отдельных предприятиях? Что до нашего института, здесь скорей наоборот, некоторым руководителям недостает некоторой инициативы. А что до энтузиазма, давайте сперва внесем ясность. Первые годы — это, знаете, непросто. Разумеется, наша революция имела свою, так сказать, героическую фазу. Но по прошествии времени я бы уже не столь безоговорочно принимал стихийность первых лет. Я скорей сделал бы упор на то, что энтузиазм и пыл вашего поколения едва ли имели корни в традиции рабочего движения, вспомните-ка самого себя в эти годы! Да, мы использовали тогда энтузиазм молодых людей, не доискиваясь до психологических корней, и использовали с полным основанием. Во всяком случае, мы наилучшим образом распорядились тем, чем располагали. И достигнутые результаты оправдывают то обстоятельство, что мы поначалу и сами не очень твердо знали, какого происхождения те силы, которые мы мобилизуем на борьбу за правое дело. Однако если вы сегодня пустите в ход те же самые силы на борьбу с трудностями наших буден, вы этим зачеркнете важнейшие достижения прошлых лет. Ибо период «трудного начала», который вы идеализируете, был одновременно и периодом «детской болезни левизны». Ваше поколение, с его пресловутой способностью пылать вдохновением, мы напускали не только на горы развалин в качестве продуктивной силы, нет, мы еще тысячами возили их по Берлину на грузовиках, и до сих пор у меня в ушах звучат хоры: «Берлинцы, мы еще вернемся и за Аденауэра возьмемся». Признайтесь, положа руку на сердце: вас при этом не было? Ну вот видите! Сегодня уже не важно, были эти хоры выражением вашей стихийной воли или мы вам их нашептали. Во всяком случае, тогда в дело были замешаны сомнительные иллюзии, сегодня же наши «кампании», как вы их величаете, адресованы другому, новому сознанию, и, поскольку мы сами сотворили и это новое сознание, и его общественную основу, нам незачем и стыдиться прошлых ошибок. Но мы не хотели бы слишком злоупотреблять этим вашим духом первых лет.

— Я об этом и не думал, — отозвался я и чуть резче, чем надо, нажал на тормоз, — скажите лучше, вас дома ждут или нет? Вы ведь знаете, я сейчас на положении соломенного вдовца. Если вас это не слишком задержит, я бы охотно поужинал с вами.

— А-а, сегодня они все равно поставили на мне крест, — отвечал Босков, — тут уж часом больше, часом меньше — роли не играет.

Я свернул перед Трептов-парком на боковую улицу и поставил машину под фонарем.

Потом уже, когда Босков, уютно откинувшись на стуле, сделал первый глоток пльзенского, а я поджидал заказанный ужин, я сказал:

— Да, так на чем мы остановились? На духе того времени и сегодняшнего. Я вам уже говорил, что не принадлежу к числу тех, кто ворошит прошлое, вам это известно, вы меня знаете. Но иногда бывают такие случайные поводы, которые, как бы это выразиться, внутренне размягчают человека, другими словами, человек вдруг начинает заново осмысливать свое «я».

— За повод, который вас внутренне размягчает и заставляет заново осмыслить себя, я готов выпить еще кружку пльзенского. — И он кивнул официанту, принесшему мне еду.

— Но при этом заново осмысливаешь и само прошлое, — продолжал я, — не станете же вы отрицать, что мы оставили в прошлом немало нерешенных противоречий, иначе говоря, попросту игнорировали их, чтобы не сказать, всем коллективом пренебрегли ими.