Киппенберг

— Да что там говорить, — отозвался Босков, — мы были на верном пути, верней не бывает. Вот подождите партсъезда, посмотрите, как все пойдет дальше, тогда вы и сами убедитесь, до чего это был верный путь.

Снисходя к быстротечности нашего времени, я должен пояснить, что мы жили тогда в преддверии VII съезда СЕПГ. А конференция, которую поминал Босков, это была IV конференция работников высшей школы, которая проходила 2 и 3 февраля 1967 года. Пользуясь случаем, я хотел бы также подчеркнуть, что тогдашний Киппенберг, сидевший в описываемый вечер в упомянутом ресторане в Трептов-парке, не изображал перед Босковом хладнокровного тактика, а, напротив, был предельно честен во всем, что говорил и делал, за это я по крайней мере могу поручиться.

Итак, в этот воскресный вечер Босков пыхтел как паровоз и был очень возбужден. Он сказал:

— В свое время мы совершенно справедливо предсказали наше дальнейшее развитие, мы и впрямь были на верном пути, вот только потом остановились на полдороге. Вопреки вашим же собственным прогнозам вы мало-помалу изменили направление и сместили акценты. Могу даже объяснить, почему вы это сделали: не столько потому, что успехи, достигнутые нами в области теории, вскружили вам голову, сколько потому, что на этом пути вы не встречали противодействия. Но дальше перестраивать лавочку — я имею в виду наш институт в свете наших общих замыслов и в соответствии с вашими взглядами — было, затруднительно, ибо тут на нашем пути непременно встала бы не только известная доля скепсиса в научно-исследовательском совете, с ней-то мы живо бы справились, но и — прежде всего — сам Ланквиц, а мы с вами прекрасно знаем, как надежно он окопался со своим Мефистофелем в старом здании.

— Раз вы это прекрасно знаете, почему вы тогда упрекаете меня?

— Потому что вы отказались от борьбы! — вскричал Босков, мгновенно утратив все свое добродушие. — Потому что вы сдали свои позиции, стали уступчивым и бесхребетным. А ведь вы в любой момент могли рассчитывать на мою поддержку, да и ваша рабочая группа только и ждет, когда вы наконец-то подадите сигнал к бою. — Теперь он говорил, понизив голос, запыхавшись, почти смущенно: — Вы ведь знаете… ну, в общем, вам понятно, в чем дело: лично я не могу повести их на битву с Ланквицем, у меня нет для этой цели того, чем располагаете вы, нет научного авторитета. В Центральном Комитете мне всегда давали зеленую улицу, когда речь заходила о нашей программе, они ставили только одно условие: Ланквиц должен санкционировать. Другими словами, вы с вашей превосходящей научной позиции могли завоевать его и склонить на нашу сторону. А вы подвели меня, мой дорогой, вы бросили меня в беде, и я хочу сказать об этом коротко и ясно.

Я понимал, что Босков прав, но не мог признаться в этом даже себе самому.

— Наверно, наш институт, — сказал я без всякой связи, — был с самого начала ублюдком. Но какая-то история есть и у него.

— История, история, — вздохнул Босков. — История богата переворотами. Так что про историю можете мне не рассказывать.

Я отодвинул тарелку. Еда уже остыла, да и аппетит у меня пропал. Свои мысли и чувства я скрыл за непроницаемым выражением лица. Босков никогда еще не высказывался так однозначно. Впрочем, после его участия в конференции работников высшей школы таких трудностей следовало ожидать. Я уже однажды проспорил с ним полночи об итогах этой конференции, хотя и в более общих чертах. Ланквиц же до сих пор ни единым словом не обмолвился, наслышан ли он вообще об этом событии. Немыслимая ситуация. В исследовательской и преподавательской работе намечались решающие перемены, а глава научного учреждения даже и не подумал созвать хотя бы заведующих отделами, чтобы вместе с ними и секретарем парткома сообща обсудить проблемы, которые в данных обстоятельствах неизбежно встанут перед институтом. Ланквиц, так думалось мне, был уверен, что все это его вообще не касается, и не исключено, что он был прав. Его институт не являлся учебным заведением, он имел собственный статус, именно это я и подразумевал, когда сказал, что наш институт имеет свою историю.